Русский деджач

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

РУССКИЙ ДЕДЖАЧ[1]

«…накопление паров праздной столичной энергии было удачно и эффектно спущено через клапан добровольческого движения».

 

«Идея частных военных компаний заимствована на Западе», —

пояснил бывший помощник президента Владислав Сурков

в недавнем интервью, опубликованном в телеграм-канале

политтехнолога Алексея Чеснакова. https://tsargrad.tv/

 

Часть 1. Встреча

В феврале 1896 года я гостил в городе, который незадолго перед тем официально воскресил своё древнее русское имя Юрьева, в обществе же продолжал слыть Дерптом, немцы звали его Дорпат, а теперь эстонцы переименовали по-своему в Тарту.

Гостил я у зятя моего, Евгения Вячеславовича Пассека, ректора Юрьевского университета, и при его помощи собирал материалы для кампании, которую думал предпринять в «Новом Времени»[2]: к умягчению весьма жесткого и колючего трения между туземным населением и наезжими русификаторами, усердствовавшими в своём задании, как по администрации, так в науке, чересчур рьяно, часто круто и не всегда тактично.

Я тогда был в великом миротворческом азарте, окрылённый большим успехом своей миссии в Болгарии 1894 года, после падения диктатора Степана Стамбулова[3]. Мои корреспонденции содействовали несколько русско-болгарскому сближению, после восьмилетнего взаимоотчуждения двух родственных славянских стран, которым император Александр III-й наказал стамбуловскую Болгарию за избрание в князья принца Фердинанда Кобурского. В самодовольстве от успеха я желал бы пролететь вестником мира и согласия – этаким голубем с оливковой веточкой в клюве — по всем государствам Европы, всюду проповедуя бестолково враждующим сторонам преимущества худого мира перед доброй ссорой.

Однако в Эстонии мне к намеченной миссии не случилось даже и приступить. Не успел я в Юрьеве оглядеться, как получил телеграмму от А.С. Суворина с экстренным призывом в Петербург, чтобы отсюда немедленно мчаться опять в Болгарию – в Софию, на торжества присоединения княжича Бориса к православию, символические для признания Россией князя Фердинанда законным болгарским государем и восстановления русско-болгарской дружбы. Со стороны «старика Суворина» было очень любезно дать мне эту командировку: вы, мол, начали миротворческую пропаганду, можете теперь торжествовать: ваша взяла! Поезжайте же полюбоваться, — до известной степени, плодом трудов своих.

И вот на завтра я в Питере, а послезавтра курьерский поезд уже повёз меня «крестить Бориса», как выразился, провожая меня, Суворин, хотя в крещении малютка-княжич, будучи рождён католиком, не нуждался, а предстоял только обряд миропомазания (т.к. он ещё не прошёл конфирмацию. После неё католики переходят в православие через покаяние – А.Х.).

В поезде оказались ещё два журналиста, командированных петербургскими газетами на софийские торжества. Один от «Петербургской газеты» – Виктор Викторович Протопопов[4], впоследствии довольно известный драматург, бойкий автор сенсационных пьес «Рабыни Веселья», «Чёрные Вороны» и др. — на злобы дня, «русский Эрвьё»[5]. Другой Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов[6], впоследствии стяжавший себе весьма мрачную пресловутость, как на поле журнальном, так на поле политическом.

Пёстрых похождений его в первом пятнадцатилетии XX века достало бы на толстый авантюрный роман. Был он причастен и к дипломатическому корпусу, и к Витте, и к охранке, и к «тёмным силам», и к разным «дельцам», и с европейскими финансистами знался, и с революцией перемигивался — чёрт его знает, к чему и к кому только не был причастен этот маленький юркий человечек, покладистый мастер на все руки и актёр на все роли. Большевики его расстреляли и глупо сделали: мог бы им полезным быть куда больше Чичерина и других дипломатов первого, воинствующе неотесанного, советского периода, которых манежить на пристойность приставлен был Флоринский.

Тогда Манасевич служил секретарём либеральнейшей редакции петербургских «Новостей», а корреспондентом ехал от «Петербургского Листка». Будущего героя уголовно — политических трагикомедий в нём ничто не пророчило. Смотрел и держался очень скромным «молодым человеком приятной наружности», учтивым, благовоспитанным, уступчивым, даже искательным. Если бы не семитический облик, то – прекрасный бы грим для Алексея Степановича Молчалина в «Горе от ума». Был умён и даже с высшим образованием. Приятель его, Протопопов, тоже парень чрезвычайно сметливый, юркий и ловкий, не пошёл выше фельдшерской школы, но сумел самоучкою выдрессировать себя на роль светского человека.

Оба были великие франты и видели свой идеал в парижских «бульвардье». Одевались шикарно. Манасевич происходил из когда-то очень богатой, но разорившейся семьи сибирских золотоискателей, и в память прошлого величия носил булавкою для галстука довольно крупный золотой самородок. Петербург они знали – и в фактах, и в сплетне – как свои пять пальцев: всех и всё о всех, с дворцовых вершин до низов притонов и Сенной. Поэтому общество их было занимательно, беседа жива, рассказывали много, охотно, остроумно. Мы встретились в вагоне-ресторане, а потом решили продолжать путь вместе, в одном купе.

По коридорчику мимо купе промелькнула крупная мужская фигура, – показалось мне с близоруких глаз, – форменно военная.

— Батюшки, кто! — так и вскочил с места Протопопов, — вот неожиданность! Ну, это повезло. Погодите, я его притащу к нам.

— Николай…

(К сожалению, не вспомню, как по отчеству).

Вернулись вместе. Вслед за приземистым Протопоповым вошёл, вернее, вдвинулся, в купе господин богатырского роста и телосложения, очень странно одетый, во что-то в роде светло-серого, почти голубого при электричестве, бурнуса или итальянского офицерского плаща, и на голове с беретом, какой по портретам, носил Гарибальди.

Я признал в этом массивном статном человеке, с золотистою бородкою Буланже и ясными голубыми глазами, господина, которого с месяц тому назад приметил в бильярдной Доминика, где он состязался с каким-то неизвестным мне, но, должно быть, великим мастаком игры, потому что партия их привлекала внимание публики: несколько любителей, не отходя, следили за борьбою равносильных партнёров, отмечая возгласами артистические удары с той и другой стороны. Проиграл мастак, совсем того не ожидавший, судя по озадаченному выражению его бородатого, огорчённого лица. Партнёр, – он тогда был в тужурке военного покроя, но не форменной, какой-то бурой, – принял выигрыш с равнодушием, как дело обычное и ему привычное.

— Хо-о-тите ре-ева-анш на квит? — предложил он голосом тихим, но густым, твёрдым, несомненно офицерским, и заикаясь на каждом слове.

— Нет, благодарю, довольно. Сотню продул, а на квит, пожалуй, вместо квит, вырастут две. Вы сегодня чертовски в ударе, а мне, напротив, не везёт.

— Сча-астье глюк, а несчастье унглюк, говорят немцы, – философически заметил игрок в бурой тужурке и положил кий.

И мне запомнилась сильная грация его прямолинейного, как бы египетски статуарного, жеста.

Сейчас, в вагоне, этот статуарный мужчина сидел против меня на диванчике в спокойной могущественной позе опять-таки египетского божества, с руками, брошенными отдохновенно лежать по ногам до колен. А я с тех пор, как он назвал свою фамилию, бесцеремонно его разглядывал.

Это был Леонтьев, молодой авантюрист — африканский «конквистадор», начинавший делать много шума не только в Петербурге, но уже и в Европе слышного. Говорили о нём, как не то о безумце, не то о шарлатане, затеявшем ни более ни менее, как подарить России новую колоссальнейшую колонию – Чёрный материк и будто бы получившем на то одобрение и ободрение Государя. Под тем условием, что свои конквистадорские опыты Леонтьев будет производить за собственный страх и риск и ни в коем случае не втянет русское правительство в ответственное столкновение с колониальною политикою западноевропейских держав. Словом, и – в чём будет тебе, удал добрый молодец, удача, – твоё счастье и наша польза, спасибо скажем. А при неудаче, на нас не рассчитывай: откажемся от тебя, что знать тебя не знаем и ведать не ведаем; ты в деле, ты и в ответе, — расплачивайся собственною шкурой, – тем и будет исчерпан дипломатический инцидент.

В слухах этих бродило много ошибочных толкований и фантастических домыслов. Однако, имелось и зерно некоторой истины. В Восточной Африке кипела итало-абиссинская война[7], вызванная и поддерживаемая французскою дипломатией, а мы, как союзники Франции, само собою разумеется, должны были поддерживать её политику и притязания. На ещё молодую тогда итальянскую колонизацию восточно-африканского берега в Европе смотрели, как на ловкий манёвр английской политики – учредить задёшево европейскую плотину против африканского махдизма, не тратя на то ни британских солдат, ни британских гиней. Но, как скоро итальянское влияние возросло до самостоятельных империалистических возможностей и Уччалийский договор[8] отдал под итальянский авторитет Амхаро-Шоанскую самостоятельную империю негуса Менелика, англичане нашли своего итальянского стража неудобным и опасным и отступились от него. А Франция воспользовалась моментом, чтобы возбудить в Абиссинии, якобы, национальное движение и войну, имевшие целью эфиопскими руками, без затраты французских сил, «сбросить в море» итальянцев, как «кондотьеров английского империализма».

Отсюда итало-абиссинские войны 1890-1896 годов. В них Франция, не воюя сама, оказывала негусу Менелику (ставленнику Италии, ей изменившему) могущественную поддержку дипломатией, деньгами, вооружением, воинскою инструкцией. Россия, как союзница, естественно вовлеклась в это подспудное воительство. Тем легче, что в русском обществе имелось об Абиссинии весьма смутное понятие, будто это страна православная нашей или почти нашей веры, и надо, значит, помочь ей против католического Рима.

Воевать с Италией за прекрасные глаза негуса Менелика, конечно, ни в русском правительстве, ни в русском обществе никто не собирался, но изъявлять симпатии Абиссинии не было воспрещено, даже поощрялось. В Смольном институте появилась, воспитанницей, абиссинская принцесса, в кадетских корпусах обучались темнокожие мальчики, то ли принцами, то ли сыновьями расов[9]. В Абиссинию были посланы русские священники (не замедлившие убедиться, что коптское вероисповедание отнюдь не православно ни в догматах, ни в культе), русские колокола и церковное облачение. А также старые ружья, – Крынка и берданка ещё турецкой войны, – и молодые люди, в большинстве, тихой служебной карьеры, но громкого поведения, которым не препятствовали ехать в Эфиопию добровольцами, так как сбыть их из Петербурга было приятно. Уж очень много беспокойного элемента расплодилось тогда в столице; – но горячих молодых голов, одержимых честолюбием, славолюбием, жаждою добычливой авантюры, людей, как говорят поляки, «непритыкательных» в скучных буднях жизни и готовых — на что и куда угодно, лишь бы расцветить её в праздничную.

Иные шли в революцию, – сравнительно немногие, так как социальные цели не согласовались с их сословными и классовыми взглядами и привычками, а политических авантюристов ради авантюры старое революционное подполье не жаловало. Другие, напротив, вступали в боевой союз с правительственной контрреволюцией, в которой их воинствующее спортивное усердие смущало и даже весьма «правых».

Иные хватались за каждый случай размыкать свою праздно скучающую удаль в военных авантюрах какой-либо иностранной экзотической службы. Тип – недавно скончавшийся Александр Иванович Гучков[10], который в своей бурной молодости, где только на земном шаре не волонтёрствовал и каких только врагов чужих отечеств не побивал. Иные бреттёрствовали и, в конце концов, сами погибали на бессмысленных дуэлях, как пресловутый петербургский Долохов 90-х гг., светлейший князь «Грицко Витгенштейн». Иные сожигали жизнь свою, как свечу, запалённую с двух концов, в неистовой азартной игре и опасных любовных интригах, с револьверами и витриольными эпилогами (т.е. бытовое отравление медным купоросом – А.Х.). Не мало расплодилось уголовщины – не корыстной, а по жажде сильных ощущений в интересных приключениях. Того же происхождения было, народившееся в те годы, бродяжничество новых Алеко (тип – Александр Добролюбов) и романтическое босячество, и декадентский сатанизм.

За двадцать лет перед тем подобное же накопление паров праздной столичной энергии было удачно и эффектно спущено через клапан добровольческого движения, в освобождавшуюся от турок Сербию. Non bis in idem[11]. Повторить опыт было нельзя. И времена другие, и власть переродилась. Да и за какую-то, будто бы единоверную, но черномазую Абиссинию сражаться охотников нашлось бы не так как много, как массою валили они к Черняеву на призыв, безусловно, единоверной и единокровной, братски славянской Сербии. К тому же и воевали абиссинцы не с турками, врагами веры Христовой, а с итальянцами, которых, по католицизму их, произвести в антихристы никак было нельзя. Тем более, что французы, наши союзники, сами в Абиссинии усерднейше насаждали католицизм чрез свои религиозно-политические миссии отцов-лазаристов.

Тем не менее некоторое подобие добровольчества все-таки возникло, благодаря вот тому самому Леонтьеву, который теперь катил с нами в курьерском поезде из Петербурга на Варшаву и Вену. Катил в своём странном серо-голубом плаще и — уж, конечно, «не вотще», как смело рифмует хор в русском переводе оперы «Водолаз».

Он был красив и выразителен. Особенно глазами, с взглядом – беспечным и смышлённым, скромным и холодным, в котором наивность уживалась с бестрепетной готовностью бреттёра[12]. Обыкновенно, заики конфузятся своего «детского» порока, смешного во взрослом могучем человеке. Леонтьев – ничуть. Достав из-под плаща бонбоньерку, протягивал её мне, предлагая:

— П… п… п… попробуйте… К… клянусь, паа-добной карамели нет нигде кроме Петербурга… У Блигкена и Робинзона… Я-а с ними никогда-а не ра-асстаюсь… В… в… всегда держу при себе… П… п.. привык.

— А в Африке то, как же будете обходиться? — спросил Манасевич.

— Запас сделал. Везу.

Ровность его голоса свидетельствовала, что он даже и не воображает, будто он, с этим своим детским заиканьем и с этими своими леденцами, может быть смешон. Знал, что над такими, как он, не смеются.

Большая выдержка самообладания и уверенность в себе сказывались в этом богатыре, влекущем и, – чувствовалось, бесстрашном. С невольной симпатией я, разглядывая его, думал:

А ведь он и там, в Африке, под пулями, будет вот этак-то посасывать карамельки, да, угощая соседа-офицера, похваливать Блигкена и Робинзона.

Меня его абиссинская миссия не касалась: я был надолго связан с Болгарией. Но моим спутникам, корреспондентам, очень хотелось использовать нечаянную встречу, – повыспросить его подробно. Не удалось. Леонтьев был очень любезен с ними и достаточно разговорчив, но косвенные вопросы о своей абиссинской экскурсии обходил, словно их не замечая, а на прямо поставленный ответил коротко, что едет по назначению – предустроить приезд в Абиссинию санитарного отряда Красного Креста, который «Ея Величеству Государыне Императрице благоугодно» учредить в Аддис-Абебе. Его же роль сведётся к тому, чтобы предуготовить отряду пути, принять его в Джибути, проводить к месту назначения…

— И всё?

Леонтьев чуть повёл плечами.

— Что же ещё? Всё.

— А говорят…

— Мало ли что говорят. Много лишнего говорят.

— Словом, ничего не отрицаю, догадываться не воспрещаю, а что знаю, о том молчу.

Что цель путешествия Леонтьева была не столь невинною, как он говорил, показывало некоторое беспокойство его за австрийскую границу, не вышло бы каких неприятностей с кладью, которую он везёт в багаже и с тремя спутниками, его сопровождающими.

— Какие же могут быть неприятности? — удивился я. Разве у них паспорта не в порядке?

Он пристально посмотрел на меня и медленно ответил:

— Нет, в порядке, но немцы формалисты, они против моей командировки, могут придраться к пустякам и не пропустить.

— Причём же немцы? Пред нами не германская граница, но австрийская.

— О, это ещё хуже. Если из Берлина дано предупреждение в Вену, то австрияки рады подслужиться: непременно устроят каверзы.

— А что могут иметь против ваших спутников? Кто они такие?

Богатырь опять шевельнул плечами.

— Санитары, конечно.

Он проехал с нами перегон или два и простился, – возвратился в свой вагон.

Врёт и не сморгнёт, — сказал Протопопов. — Какой там Красный Крест? Может быть, будет и Красный Крест, но не под его же начальством. Подумаешь, хирург какой нашёлся! Всем известно: командиром едет, — налаживать Менелику артиллерию. Он, ведь, только что по каким-то своим неприятностям должен был оставить военную службу, а превосходнейший артиллерист. Офицера действительной службы неловко было бы послать, вот его и отправили.

Не помню, в Вильно или на другой большой станции, мы увидели спутников Леонтьева: прогуливались, разминали ноги, по дебаркадеру.

— Санитары? — насмешливо хихикал Манасевич, — похожи!.. Каждый – целый санитарный фургон!

— Гвардейские унтера, — авторитетно определил Протопопов. — Вон этого среднего, я даже, как будто, знаю. И носить то партикулярное платье не умеют. Должно быть, надели в первый раз. Ха-ха-ха! Хирург! Командовать едет и инструкторов везёт. То-то о них беспокоится, пропустят ли немцы. Уж очень видать гусей по полету.

Перед Варшавой Леонтьев зашёл к нам проститься: сказал, что неожиданные обстоятельства требуют, чтобы он задержался на сутки в Варшаве. Лицо его показалось мне несколько озабоченным и заикался он, как будто, больше… Помню, как он, светло-серою кариатидою, удалялся со станции, в сопровождении своих слоноподобных санитаров.

Это было в первых числах февраля. А через месяц вся Европа заговорила о «графе» Леонтьеве, в связи с злополучною битвою 1 марта 1896 года при Адуе[13], память о которой мучила итальянцев сорок лет и только теперь стёрта и смыта победами генерал-фашиста, маршала Бадольо, в Эндерта и Тембьене.

Александр Амфитеатров[14].

«Возрождение» (Париж). № 3941, 18 марта 1936 г.

(Окончание следует).

 

Примечания:

[1] Деджач – сокращение от титула деджазмач, общее название для эфиопских военачальников, наместников пограничных областей.

[2] «Новое Время» – русская газета, издававшаяся в 1868-1917 годах в Санкт-Петербурге. В конце 19 – начале 20 вв. при издателе А.С. Суворине газета занимала государственную и патриотическую позицию. Газета была закрыта большевиками на другой день после Октябрьской революции, 26 октября (8 ноября) 1917 года.

[3] Стамболов Стефан Николов (также Стамбулов; 1854-1895) — болгарский революционер, политический деятель, поэт и писатель. Регент Болгарии 1886-1887 гг. Премьер-министр Болгарии (1888-1894). Способствовал отрыву страны от российского влияния и сближению с Австро-Венгрией, Германией и Турцией. Управлял с помощью авторитарных методов, часто вступая в противоречия с главой государства. В мае 1894 г. за бесчестный поступок по отношению к болгарскому царю отправлен в отставку.

[4] Протопопов Виктор Викторович (1866-1916) – русский писатель, драматург и переводчик, библиофил, журналист, редактор, меценат. Печатал статьи в изданиях: «Петербургская газета», «Новое время», в журнале «Театр и искусство»; редактировал газету «Театральный день». Был директором Литературно-художественного общества, членом совета Императорского Русского театрального общества, директором театра имени А.С. Суворина.

[5] Поль Эрвьё (1857-1915) — французский романист и драматург, популярный во времена т.н. «прекрасной эпохи» между 1871 и 1914 годами.

[6] Манасевич-Мануйлов Иван Фёдорович (при рождении Исаак Тодресович Манасевич) (1869-1918) — надворный советник, журналист, чиновник особых поручений Департамента полиции.

[7] Итало-эфиопская война (Первая Абиссинская война, 1895-1896) — война между Италией и Эфиопией, завершившаяся победой последней. В результате войны «независимость» Эфиопии была признана сначала Италией, а затем и другими европейскими державами. Положение сохранялось вплоть до второй итало-абиссинской войны 1935-1936 гг., когда Италия вернула себе утраченное влияние.

[8] Уччальский договор — политический и экономический договор между Италией и Эфиопией, подписан 2 мая 1889 года итальянским послом в Эфиопии Пьетро Антонелли и негусом (правителем) Эфиопии Менеликом II в Уччали, Эфиопия. Договор предусматривал выполнение Менеликом II долга перед итальянцами, поддержка которых сыграла решающую роль в его восшествии на престол.

[9] Рас – обладатель высшего почётного титула в Эфиопии.

[10] Гучков Александр Иванович (1862-1936) — русский политический и государственный деятель, Председатель III Государственной Думы (1910-1911), член Государственного совета, Председатель Центрального военно-промышленного комитета (1915-1917). Один из организаторов заговора с целью отречения Императора Николая II. Военный и морской министр Временного правительства (1917).

[11] Non bis in idem (с лат. — «Не дважды за одно и то же») — принцип уголовного права, согласно которому не должно быть двух взысканий за одну провинность; в расширенном смысле — довольно и одного раза. Восходит к формуле римского права Non bis in idem (никто не должен дважды нести наказание за одно преступление).

[12] Бреттёр (франц. bretteur) — искатель приключений; человек, ищущий случая вызвать на дуэль; драчун, забияка.

[13] Сражение при Адуа — решающее сражение Итало-эфиопской войны 1895-1896 годов произошло 1 марта 1896 года близ города Адуа. Итальянские войска потеряли 11 тыс. человек убитыми и ранеными, до 4 тыс. было взято в плен. Трофеями эфиопов стали артиллерийские орудия и большое количество иного вооружения и военного имущества. Поражение итальянских войск положило конец Итало-эфиопской войне 1895-1896 гг. На стороне императора Менелика II действовали русские добровольцы из группы Н.С. Леонтьева.

[14] Амфитеатров Александр Валентинович (1862-1938) — русский писатель. Отец — Валентин Николаевич Амфитеатров, протоиерей, настоятель Архангельского собора Московского Кремля, мать — Елизавета Ивановна (урождённая Чупрова), дочь мосальского протоиерея Иоанна Филипповича Чупрова. Окончил 6-ю Московскую гимназию (1881) и юридический факультет Императорского Московского университета (1885). В молодости увлекался либеральными и противогосударственными идеями, за что подвергался преследованиям властей. Выехал за границу, где 16 мая 1905 года был посвящён в парижскую масонскую ложу «Космос» № 288, находившуюся под эгидой Великой ложи Франции. Член ложи по 1908 год. О своём масонском периоде оставил сатирические заметки. В 1916 году вернулся в Россию и возглавил отдел публицистики газеты «Русская воля». В конце 1917 года редактировал газету Совета союза казачьих войск «Вольность», в 1917-1918 годах печатал статьи, направленные против большевиков. 23 августа 1921 года эмигрировал с семьёй в Финляндию. С ноября 1921 года по весну 1922 года жил в Праге, затем в Италии. Сотрудничал во многих периодических изданиях русской эмиграции, в том числе «Возрождение» (Париж). Умер 26 февраля 1938 года в Леванто.