Встреча с о. Иоанном Кронштадтским

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

«РАДОСТЬ СВЕТЛАЯ, КАК ЛЮБОВЬ»

Встреча с о. Иоанном Кронштадтским.

Отец Иоанн Кронштадтский – самое значительное явление в русской Церкви конца XIX и начала XX века. Он не был нашим сверстником, но был нашим современником, жил и молился у нас на глазах. Пора была глухая. Особенно глухо было на верхах. Интеллигенция страдала повальным неверием, церковные иерархи служили Кесарю усерднее, чем Богу. Россия делилась на две, количественно и качественно неравные, половины: одна Россия думала, но не молилась, другая молилась, но не думала. Только немногие сочетали в себе эти два высшие проявления человеческого духа.

Воображением России думающей владел Толстой. Рационалистическое, лишённое таинственного смысла христианство, толкало и его, и его последователей к провалам отчаяния, к пессимизму. От этого мрака Толстой искал спасения в отрицании окружающей его действительности, частью справедливом, частью пристрастном. Кто знает, может быть, в этом анархическом стремлении разметать, снести весь склад государственной и личной жизни, сказывалась неутолённая тоска по бесконечности, стремление ко Христу Воскресшему, от которого маленький Разум отворачивался.

Казалось, гигантская фигура Толстого, как учителя жизни совсем заслонила протоиерея Кронштадтского Собора, о. Иоанна, около которого Россия молящаяся не только искала исцеления душевного и телесного, но и укреплялась в своей вере в чудо. Интеллигенция пожимала плечами, глядя на это «массовое суеверие». Казалось совершенно не требующим доказательства, что если будущее и не за Толстым, то уж, конечно, не за о. Иоанном. Ведь жизнь явно развивается по укатанным путям разумного прогресса и культуры. К средневековью возврата нет.

И вдруг сорвались кони и звери Апокалипсиса. Разметали царства, царей и народы. Только двадцать лет прошло со смерти Толстого и о. Иоанна, а как всё изменилось вокруг нас и в нас самих. Умерла, остыла философия Толстого. Ярче, выше разгорается радостный мистицизм, составлявший красоту и силу духовного бытия отца Иоанна. К нему, к таким как он молитвенникам, обращается лицо страдающей России, которую исторические катастрофы заставили думать. Но думать иначе, чем раньше. И молиться иначе.

Пушкин, с его огромной ненасытной любознательностью, прошёл мимо религиозной жизни русского народа. Он верил в таинственные приметы, в таинственные силы, но на более высокую ступень не поднялся, или если и поднялся, то сказать об этом не захотел. В его время жил и творил чудеса Серафим Саровский (1759-1833), но Пушкин нигде даже имени его не упоминает, вряд ли даже знал об его существовании. Если бы они встретились, может быть, религиозный гений Серафима Саровского перебросил бы часть своего света в гениальную душу поэта. Вдвоём они сотворили бы чудо, повернули бы Россию по другому пути, и не была бы она сейчас распята на кресте.

Не мне сравнивать о. Иоанна и Серафима Саровского, определить кому из двух было больше отпущено, кому меньше. Но что они одной семьи, одних духовных свойств, в этом я уверена.

Об о. Иоанне у меня есть личные воспоминания. Он провёл три дня у нас в деревне. Это было очень давно, в 1893 г. Мой отец его очень чтил. Ездил к нему в Кронштадт говеть, и по его благословению начал собирать деньги на постройку церкви в соседнем приходе. Высокое, село старинное, Олеарий о нём упоминает, даже останавливался на берегу Волхова под высоким косогором, по которому тянется Высокое. При Александре Первом Высокое вошло в цепь военных поселений, шедших от Старой Руссы вдоль Ильменя, потом по правому берегу Волхова до самого Грузина. Была в Высоком старая деревянная церковь с чудесным иконостасом из походной церкви, которую царь возил с собой, воюя с Наполеоном. Александр подарил этот иконостас, когда с другом своим, Аракчеевым, объезжал поселения. Живопись была первоклассная. На левом притворе был образ Св. Александра Невского очень похожий на Александра в молодости.

Церковь пришла в ветхость. Мой отец задумал построить вместо неё новую, каменную. Много лет хлопотал, устраивал, просил, собирал деньги. Своих не было. Пришлось потратить много труда, времени, терпения. Но у него была железная энергия и на полпути он никогда не останавливался. Достроил и Высоцкую церковь и созвал гостей на освящение. Дом наш красивый, с белыми Александровскими колонами, окружённый густыми старыми липами, осенявшими весь холм и скат к реке, был очень уютный деревенский дом, но совсем не приспособленный к большим приёмам. У нас их никогда и не бывало. Мать моя во всём любила простоту и официальных связей решительно избегала. Цветы и розы у нас были чудесные, но мебель и посуда – с борку да с сосенки. А тут съехалась вся губернская знать, с надутым и чопорным губернатором Б. Штюрмером во главе. Он был не в своей тарелке. Усадьба Тырковых считалась гнездом оппозиции, если не революции.

Зато обер-прокурор Св. Синода В.К. Саблер порхал как юноша, ухаживал за молоденькими дамами и, подмигивая в сторону духовенства, игриво спрашивал: «Вы, наверное, никогда столько долгогривых не видали у себя».

Отец Иоанн приехал на день раньше других гостей. Помню каким сосредоточенным счастьем сияло лицо отца, когда его любимый духовник переступил порог нашего дома. Он представил нас. Никто из семьи не подошёл под благословение. О. Иоанн оглядел нас глубоко впавшими глазами, печальными и сияющими и чуть заметно улыбнулся. Конечно, сразу понял, что в нашей большой и дружной семье отец живёт в полном религиозном одиночестве. Но ни укоров, ни увещеваний мы от него не услыхали.

В гостиной о. Иоанн был приятным, но не слишком многословным собеседником. Только когда приехал из Петербурга его одноклассник по семинарии и, кажется, по Духовной Академии, свящ. Орнатский, они обрадовались друг другу, стали весело болтать, смеясь вспоминали свои семинарские шалости и проказы.

Три дня прожил о. Иоанн у нас. Когда наступала ночь, он незаметно выходил на балкон и оттуда спускался в сад молиться. Говорили, что он особенно любит уединенную молитву под звёздным небом. Но только первый вечер сад был пуст. Уже на следующий день всю усадьбу залил народ, собравшийся отовсюду, чтобы взглянуть на батюшку, получить от него благословение, молитву. За сотни вёрст везли больных на телегах. Всю ночь мы с удивлением слушали, как вокруг старого дома бьются волны людского моря. Ночи стояли тихие, звёздные, но тёмные. Хотя это был канун Покрова, но многие так и ночевали под открытым небом. Сараев не хватало на всех, и все службы были набиты ночлежниками. Не знаю, сколько народу было кругом, должно быть, несколько тысяч, так как вся трава в обширной нашей усадьбе была не то, что примята, а просто вытоптана их ногами. Откроешь окно, и сквозь темноту ночи доносится дыхание толпы. Помню, с каким непонятным для меня, недоумённым волнением прислушивалась я к этому ритму невидимых сердец.

Рано утром о. Иоанн вышел на крыльцо. Говорил с народом, переполнившим просторный круглый двор. Я не могла из второго этажа расслышать его слов, а выйти мешало какое-то ложное чувство. Услыхала, как громко стал молиться. Говорили, что он исцелил в то утро молодую, парализованную женщину. Сама я этого не видела. Только слышала, как мягко, как ласково звучал его голос, точно насыщенный любовью; совсем другой, чем тот, которым он говорил с нами.

Он был приветлив, но точно уходил в себя. Я была как все молодые интеллигентки того времени. Религия просто не интересовала меня. Мы ездили в церковь изредка, в семейные праздники; скорее, чтобы не огорчать отца, на Пасху, потому что любили заутреню. Но в этом священнике меня взволновала какая-то сила, что-то, чего я в других не видала, или не замечала.

На второй день приехал Новгородский архиепископ со своим духовенством, и стало сразу ясно, что о. Иоанн не в чести у них. Когда умирал Александр III, о. Иоанна выписали к нему в Крым. С тех пор царская семья показывала ему столько уважения, что сразу затихли враждебные толки и рассказы о том, что отец Иоанн схизматик. Но это было позже, а когда он гостил у нас ещё было неизвестно простит ли ему Синод его популярность или нет? Это ведомственное, чиновничье неблаговоление, очень явственно и очень неприятно отражалось на поведении и на лицах владыки и его свиты.

Светский представитель Синода В.К. Саблер, изворотливый немец, принявший православие, старался, как мог, смягчить положение, чтобы не огорчать хозяев. Но архиерей вёл себя важно и сухо. Отца Иоанна просто не замечал. Когда подошло обычное время его молитвы в саду, о. Иоанн подошёл к архиерею. Без его благословения ему не полагалось уходить. Молча, неподвижно стоял он около владыки, который, не поворачивая к нему головы, продолжал с кем-то разговаривать. Отец Иоанн вполголоса сказал: «Благословите, владыка». Ответа не было. Батюшка отошёл, посидел в сторонке. Опять подошёл. Ответа опять не было. Тогда моя мать тихонько указала на него архиерею. Благословение было дано. Отец Иоанн ушёл в сад.

Но перед этим произошло ещё более неприятное. Мой отец мечтал, что всенощную, накануне освящения отслужит в нашем доме о. Иоанн. Как всегда у нас делалось в таких случаях в большой столовой, под образами поставили стол, покрытый скатертью. Принесли из нашей часовни церковные книги, подсвечники с восковыми свечами, старинное Распятие. Отец был невысокого роста, но широкоплечий, плотный, а на ногу легкий. Ходил быстро, почти бегом. В эти дни от радостного волнения стал ещё быстрее и легче. Ведь и освящение церкви, и пребывание о. Иоанна в нашем доме – это были события в его жизни. Мы даже не понимали тогда, как отцу должно быть больно, что в нашей жизни это только зрелище.

Когда настало время служить всенощную, отец подошёл к о. Иоанну. Дело было в гостиной. Архиерей сидел в кресле около стола, у дивана. Отец Иоанн скромно сидел в углу у стенки. В ответ на вопрос отца, он указал на владыку. Тот выслушал и очень сухо отказал. Велел служить своему священнику.

Отец был очень огорчён. Теперь я понимаю, какое значение он придавал молитве о. Иоанна именно у себя в доме, у домашнего своего очага. Даже то, что архиерей все-таки разрешил о. Иоанну прочесть «Отче Наш», было для отца большим утешением.

Когда о. Иоанн начал вслух молиться, мы все вздрогнули.

Такой молитвы я никогда не слышала. Она совсем не совпадала с привычным тоном православной службы. Это был крик к Богу, точно ребёнок звал отца. Каждое слово летело отдельно, брошенное в него. Отец Иоанн читал не на распев, он отрезал каждое слово, исчерпывал его смысл до конца. И уже ничего никто не видел, кроме Того, к Кому подымалась его душа.

От этой молитвы дрожало сердце. Это было что-то большее, чем уважение к чужой вере. Точно сквозь щель в подземелье увидала и я слабый луч света. Не то, что поняла, а признала, почуяла, что есть такое особое состояние души, которое зовётся молитвой.

На следующий день, 1 октября, освятили Высоцкую церковь. День был красивый, солнечный. Церковь стоит на крутом повороте, над обрывом. Кругом вековые липы, вдоль широкой сельской улицы остатки Аракчеевских берёз. На синем небе нарядно горело золото куполов и сквозных крестов. Волхов кишел лодками. Берега были усеяны народом.

Когда служба кончилась, мы стали спускаться вниз к одному из пароходов, который должен был перевезти нашу семью, духовенство и наших гостей через реку, к нам в усадьбу на завтрак. Спуск крутой, дорога вниз не мощеная, корявая. Полиция, стражники, урядники суетились, наводили то, что считали порядком. Народ, как полагается, напирал, разглядывал мундиры, ордена, наряды дам. Архиерей вышел в полном облачении, сияя золотом и камнями. Высоко подымал руку, благословляя толпу. Народ крестился, кланялся. Но когда в длинном ряде священников показалось бледное, измождённое лицо о. Иоанна, толпа вдруг дрогнула и сразу потянулась к нему. Я шла за ним и физически почувствовала, как не только все глаза, но все души к нему повернулись. На владыку уже никто не смотрел, и он, хмурый под ярким солнцем, продолжал благословлять паству, которая его уже не замечала.

Не знаю, как это вышло, не знаю, куда девались стражники, но толпа богомольцев вплотную сомкнулась вокруг о. Иоанна. И мы попали в этот круг, и нас вместе с ним толпа понесла вниз по крутой, размытой дождями, неровной дороге, поворотами спускающейся от площадки, где стоит церковь, вниз к реке. И никто никого не задавил, никого не сбили с ног, точно по реке поплыли. Кругом были сияющие счастьем лица, и о. Иоанн был счастлив. Радость светлая, как любовь, лилась от него к толпе, от толпы к нему, заражая даже нас, слепых и глухих. Я видела, как просветлело, как озарилось его лицо, некрасивое чертами и прекрасное воодушевлённым, внутренним светом. В этих волнах невиданного нами раньше общения между пастырем и верующими, купались и мы. Ничего не понимали, не умели или не хотели осмыслить, но волновались и горели. Куда-то вдруг рванулись за этой толпой, сбежавшейся со всех окрестных деревень, и вместе с ней, вместе с батюшкой на мгновение отделились от земли. Точно на крыльях.

8.ХI.29

Лондон.

Ариадна Тыркова[*].

«Возрождение» (Париж). № 1630, 18 ноября 1929 г.

Примечание:

[*] Тыркова-Вильямс Ариадна Владимировна (1869-1962) — деятель русской дореволюционной либеральной оппозиции, писательница и критик. Автор одной из наиболее полных биографий А.С. Пушкина. Родилась в старинной новгородской помещичьей семье. Училась в Санкт-Петербурге в гимназии княгини Оболенской и на Бестужевских курсах. Как журналист работала в журналах и газетах «Нива», «Русская мысль», «Вестник Европы». Автор многих романов и очерков.

Во время Первой мировой войны работала во Всероссийском союзе городов, организовывала санитарные отряды, заведовала хозяйством в одном из них, выезжала в районы боевых действий. С 1918 г. в эмиграции в Великобритании. В июле 1919 г. вместе с мужем англичанином Вильямсом (аккредитован при штабе Вооружённых сил Юга России в качестве корреспондента газет «Times» и «Daily Chronicle») приезжала в Россию. После поражения белых Тыркова и Вильямс вернулись в Лондон. Во время Второй мировой войны жила с семьёй сына во Франции. В 1951 г. с семьёй сына переехала в США. Активно работала в русской эмигрантской печати и занималась благотворительной деятельностью в интересах русских беженцев. Опубликовала три тома воспоминаний: «На путях к свободе» (1952), «То, чего больше не будет» (1954), «Подъём и крушение» (1956). Последняя книга, над которой она работала, посвящена русскому фольклору, серия статей из этой неизданной книги была опубликована в 1958 г. в «Возрождении» под заглавием «В мире чудесного».