Русский деджач-2

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

РУССКИЙ ДЕДЖАЧ-2

Нравился Леонтьев пленным итальянцам своею ярко выраженною русскостью.

Окончание. Начало http://archive-khvalin.ru/russkij-dedzhach/

Часть II.

ПРАВДА, ЛЕГЕНДА, МИФ.

Какую роль играл Леонтьев в Итало-абиссинской войн вообще, а в битве при Адуе в особенности?

Времени с тех пор прошло, как будто, не так уж допотопно много, чтобы вытемнить факты в легенды, а легенды в мифы. Однако, когда я, заинтересованный фигурой Леонтьева, начал собирать о нём сведения, то в результате накопилась путаница и неразбериха, подобная истории мидян, коя, как свидетельствовали Кайданов, а вслед ему Иван Фёдорович Горбунов[1], темна и баснословна.

Я, несмотря на личное знакомство с Леонтьевым и две-три позднейшие встречи, как с ним лично, так с его товарищами в абиссинских приключениях, заявляю прямо и откровенно: знаю только его легенду. Да раньше только легенда его и была мне нужна: для серии моих романов-хроник «Концы и начала», продолжающих «Восьмидесятников» и пр., требовалась типическая фигура дворянина хорошего рода и хорошей крови, который, ведая единое дворянское дело – «конём воевать», оставался неприкладным в русском мирно — буржуазном обществе конца прошлого века. А потому уходил в экзотическую авантюру и, если не погибал на первых шагах её жалкой смертью, то делал головокружительную карьеру, достойную сказок «Тысячи и одной ночи». «Абиссинский граф, «деджач» Леонтьев, по моему личному от него впечатлению и по рассказам его сподвижников, показался мне подходящим оригиналом для такого русского Фернандо Кортеса или запоздалого Васьки Буслаева. Подобным я и написал его в «Закате старого века» и во «Вчерашних предках» под собственной его фамилией, а в «Княгине Насте» под псевдонимом Лаврентьева.

Основная и широко распространённая версия леонтьевской легенды гласить, что он, русский офицер на службе абиссинского негуса негести Менелика II, провёл план противо-итальянской кампании по образцу русской кампании против Наполеонова нашествия 1812 года и, управляя артиллерией негуса, был истинным виновником разгрома армии генерала Баратиери под Адуей (1 марта 1896 года). За это Менелик наградил Леонтьева графскими титулом («деджач») и отдал ему в лен обширную область, которую, однако, Леонтьеву пришлось сперва завоевать, так как она была лишь условно подчинена шоанскому императору, и почти всё население оставалось ещё «немирным». Своё графство Леонтьев завоевал успешно и правил им круто, но справедливо и умно, так что от подданных своих заслужил прозвище «Ато Леонтьева» – «Отца Леонтьева». Но ненадолго. Отношения Леонтьева с Менеликом испортились, и «деджачу» пришлось возвратиться в Европу графом без графства.

Не так давно напечатанная в «Возрождении» статья П.Н. Краснова «Абиссиния, Италия, Россия в конце XIX века» в значительной части подтверждает легенду обширным анекдотическим материалом. Но относительно Адуи возникает недоразумение. В итальянских источниках свидетели-очевидцы, участники боя при Адуе, приписывают неудачу генерала Баратиери сильному артиллерийскому огню, направляемому Леонтьевым. Полковник Алессандро Сапелли в своих «Африканских воспоминаниях» рассказывает:

«Артиллерия негуса продолжала свое глухое буханье. В эту минуту услышал я не более, как в десяти шагах позади меня сильный удар и понял, что дело идёт о салюте, который посылает мне этот стервец Леонтьев, именующий себя командиром артиллерии негуса. Я приказал людям лечь на землю. Однако, граната не взорвалась, а других не последовало».

Запрошенный мною о Леонтьеве, полковник Сапелли подтвердил своё показание, добавив оговорку, что крепким словом он аттестовал Леонтьева никак не для общей его характеристики, но – по негодованию, что белый офицер мог взять сторону «черной сволочи» и доставить ей победу.

А списавшись с П.Н. Красновым, я получил ответ:

«В общем, всё верно, за исключением того, что Леонтьев командовал артиллерией негуса. Этого не могло быть по той простой причине, что у Менелика не было никакой артиллерии».

Хотя Коррадо Росси, в противоречии с П.Н. Красновым, насчитывает у абиссинцев при Адуе сорок две пушки Гочкиса, тем не менее показание Сапелли подмарано. Выходит – вроде как в старом военном анекдоте:

Жаркое, говорят, дело было при штурме Карса?

— Вы меня спросите: мне именно при этом штурме ядром голову оторвало.

Продолжая же анкету, я погружался в мидийские противоречия, всё более резкие и странные.

Участников битвы при Адуе дожило в Италии до нынешнего реванша довольно много. Теперь они все старые отставные генералы и полковники, расставшиеся со службой в высоких чинах, тогда были юными поручиками и подпоручиками. Большинство из них после Адуи отбыло долгий абиссинский плен. В том числе поручик Герардо Пантано, впоследствии корпусный командир, ныне проживавший на покое в Монтекатини. Изданная им книга «Двадцать три года жизни в Африке» побудила меня и к нему обратиться за справками, а он, с большой любезностью, указал мне другие живые источники. Пользуясь ими, я, однако, приходил всё в большее и большее недоумение.

По одним выходит, что Леонтьев в итало-абиссинской войне – фигура первостепенной важности и истинный виновник Адуи. Эта версия тогда усердно и с самодовольством держалась в России, особенно в Петербурге, что я лично могу засвидетельствовать, потому что сам ей верил и неоднократно её повторял. В Италии эта версия о леонтьевской артиллерии и привезённых им инструкторах тоже была усвоена и прочно запомнилась, что сделалось причиною долгого недоброжелательства итальянцев к русским в конце прошлого (т.е. 19-го – А.Х.) и в начальных годах нынешнего (т.е. 20-го – А.Х.) века. Это я тоже собственными глазами и собственным опытом переживал.

Вышеупомянутые же (в первом очерке) попутчики мои в командировке на софийские торжества присоединения княжича Бориса к православию, корреспонденты Протопопов и Манасевич-Мануйлов, имевшие неосторожность прямо из Болгарии прокатиться в Италию, в расчете насладиться её первою весною, были приняты в Милане, воистину, как собаки среди кегельной игры: не знали, как ноги унести. Рассказывали потом в Петербурге: приходилось скрывать, что русские, выдавали себя за немцев; с трудом нашли отель, согласный принять их, а в отеле прислуга ни подать, ни убрать, на звонки не идёт, «морду в сторону воротит», даже на чай берёт неохотно, а и берёт, так не благодарит. Я приехал в Милан несколькими месяцами позже, когда впечатление поражения уже поостыло, а все-таки, ох, как чувствовалось, что исчезла прежняя интимная приязнь, которая искони возникает между русскими и итальянцами легче и быстрее, чем у тех и у других со всеми другими народами. А я ещё был в привилегированном положении – жил в отеле, где меня знали и почитали, вращался в дружеском интеллигентном кругу, где меня любили и считали своим.

Потом, конечно, острые углы мало-помалу сгладились и округлились. Но, по правде сказать, леонтьевская легенда была выжита из памяти итальянского народа и окончательно стерта с доски только в 1909 году Мессинским землетрясением, когда русская эскадра, в великодушном самоотверженном порыве, по собственному почину, первою явилась на помощь погибавшему городу в то время, как эскадры других Держав мешкали, ожидая распоряжений. Русские моряки спасли тогда сотни людей, заживо погребённых в развалинах, воспрепятствовали анархии обезумевшей черни довершить разрушение, начатое природой. В Италии эта услуга осталась незабвенною даже до сих пор, спустя четверть века с лишком. Помнится она живо и благодарно. И уж как же ловко пользовались ею к своей выгоде в первых дипломатических встречах и переговорах «русские»… большевики! Вот то уж коты: с чужого молока сливки слизали!

Другие старожилы, современники и очевидцы Адуи, включая генерала Пантано, дали об участии Леонтьева в итало-абиссинской войне сведения бледные и очень неопределенные. Явно, что впечатление, оставленное им в них, не глубоко; а если так, то, значит, и действенная роль его в истории их поражения и потом плена была незначительна. Серьезно ответственных врагов так не забывают. Что же касается Адуи, то имеются голоса, утверждающие, будто Леонтьев в ней совершенно не причём, не только не руководил абиссинскою армией и не обстреливал итальянцев, но, может быть, его и вовсе при Адуе не было.

Это, может быть, уж очень крутой перегиб палки в другую сторону. Но твёрдо верно одно: в воспоминаниях итальянских адуанцев, за исключением Алессандро Сапелли, имя Леонтьева связывается не с Адуей и артиллерией негуса, но с прибытием в Абиссинию миссии русского Красного Креста, которое произошло значительно позже Адуи, месяцев через шесть-семь. В ту февральскую встречу, что имел я с Леонтьевым в вагоне на пути к Варшаве, он, очевидно, ехал действительно лишь передовым этой будущей миссии, как правдиво и рекомендовал себя.

Русский врач В.П. Гаврилов, состоявший девятнадцать лет лейб-медиком при покойной абиссинской императрице Зеедиту, а ныне проживающий в Антверпене, пишет мне:

«Леонтьев приехал в Абиссинию после битвы под Адуей и привёз Менелику десять тысяч берданок с сотнею патронов на берданку. Они и сейчас еще в ходу в Абиссинии. Приехал он с офицером Н. Шедевром, своим помощником и адъютантом, и с унтер-офицером пехотного Казанского полка Иваном Филаретовичем Бабичевым, как заведующим караваном и слугою-денщиком. Много участвовал Леонтьев в войнах Менелика с галласами и шанхала (неграми), был приятелем Артамонова, Драгомировых и, во время Фашодской операции, делал диверсию в сторону Уганды и озера Рудольфа, где постепенно завоевал Боранну, Туранну, Уллагу, Яго и др. страны так называемых экваториальных провинций. За что и получил генеральский чин деджасмача («дедж» значит «около», подразумевается: «палатки военного предводителя»; «асмач» военный руководитель, начальник центра). Для умиротворения этих краёв он вёл много боёв; помогали ему и Шедевр, и Бабичев, и Артамонов, и Булатович. Там они были часто излишне жестоки с неграми и расстреливали их зря. Желая получить для своего войска оружие, Леонтьев дал много концессий на каучук, кофе и др. бельгийцам. Получил пулемёты, ружья и пр. Был обвинён перед Менеликом в самоуправстве. Старались о том итальянцы, да, кажется, и русский представитель Лихачев со своим толмачом Бойковичем, черногорцем. Это было начало. Всё же Менелик и рас Гассама поручили Леонтьеву закупку орудий для артиллерии. Но когда он купил и возвратился, его не пустили дальше Дире-Дауа, Харара, обвиняя, будто он купил у австрийцев «тысячелетние» пушки. Это была ложь. Однако, несмотря на его высокое звание и графское достоинство (Менелик дал Леонтьеву титул графа Энтото, по названию горы близ Аддис-Абебы), интрига превозмогла. Менелик был уже болен. Леонтьеву пришлось уехать в Европу, где он вскоре и умер. Это был авантюрист в хорошем смысле слова, талантливый человек с добрым и честным сердцем. После него осталось много земель Абиссинии, которыми завладел Бабичев, так как это он интриговал и клеветал против Леонтьева. Шедевр уехал с Леонтьевым и рве при Лигг-Ясу приехал снова (при Скаржинском-Виноградове), как уполномоченный вел. кн. Елизаветы Фёдоровны по вопросу о Иерусалимских абиссинских землях».

Генерал Герардо Пантано не знал Леонтьева лично. Леонтьев прибыл в Аддис-Абебу в отсутствие негуса Менелика, который в это время уже возвращался медленно в столицу со своей армией – победоносной, но совершенно разорённой ужасными потерями в битве при Адуе. Леонтьев немедленно отправился навстречу негусу, возвратился вместе с ним при армии, пробыл в Аддис-Абебе очень недолго, уехал в Европу, быстро вернулся и опять исчез, вероятно, уже начав свою конквистадорскую деятельность на службе у Менелика. «Но мне часто и много рассказывал о нём мой товарищ по плену, тяжело раненый поручик Пини, которого Леонтьев щедро одарил бельём, причём и на мою долю досталась красная рубаха тончайшего батиста; уж как горд я был этим приобретением: рубашка в условиях нашего плена была богатым сокровищем. Пини характеризовал Леонтьева человеком чрезвычайно любезным, полным достоинства, истинным рыцарем: высокого роста, могучего телосложения, изящным, с прекрасными манерами, образцом мужественной красоты».

«Вы спрашиваете, был ли Леонтьев авантюристом? Не знаю, могла ли под столько привлекательной внешностью скрываться натура вульгарного авантюриста. Но в нашем языке слово «авантюрист» ведь имеет двойное значение, определяя также человека, склонного к трудным и опасным путешествиям, рискованным предприятиям, к деятельности, смело выходящей за пределы обычности; вообще, человека, задавшегося целью прожить свою жизнь не даром, не остаться в ней «простым смертным». Таким авантюристом, в лучшем значении этого слова, Николай Леонтьев, конечно, был».

Особенное уважение и симпатию пленных итальянцев Леонтьев заслужил ходатайством перед негусом Менеликом – отпустить пятьдесят адуанских пленных на свободу и отослать их в Италию, к именинам королевы Маргариты. Леонтьев не только устроил это эффектное освобождение, напоминающее жест Радамеса из «Аиды»: «Прошу всем эфиопским пленникам жизнь и свободу подарить!», – но и лично эскортировал освобождённых до Джибути и посадил на пароход.

Нравился Леонтьев пленным итальянцам своею ярко выраженною русскостью. Русское правительство в то время, следуя за союзным французским, держалось весьма неблагосклонно к Италии. Соответственно тому, русские бюрократы, военные и статские, которых пленные итальянцы видали в Аддис-Абебе, были с ними сухи, холодны, неприязненно официальны. Особенно неприятным вспоминается генералу Пантано генерал Шведов, глава присланного императрицею русского отряда Красного Креста. Наоборот, офицерство и медицинский персонал Красного Креста вступили с итальянцами в наилучшие дружеские отношения, оказывали им истинно товарищескую помощь и делали много добра. Однако, по замечанию Пантано, между Красным Крестом и Леонтьевым не было связи, ни официальной, ни дружеской. Он был сам по себе. Подобных ему самостоятельных русских путешественников, за свой личный счет, личную ответственность и для личных целей, имелось тогда несколько в Абиссинии: капитан Гудзенко, полковник Максимов и др. О всех их генерал Пантано вспоминает с сердечностью, как о людях благородных, великодушных, выгодно отличавшихся от прочих европейцев, которыми кишела тогда Абиссиния, подобно сточной яме, куда Западная Европа выплеснула всю свою сомнительную городскую накипь. Вот среди этого сброда Леонтьев действительно был непопулярен. Может быть, потому что международные прожектёры и аферисты, густо толпившиеся вокруг абиссинского трона, боялись Леонтьева во влиянии на Менелика; а, может быть, и просто потому, что чувствовали его превосходство – физическое и духовное: в уме, таланте, культуре – превосходство «настоящего барина».

Такую лестную аттестацию Леонтьева я получил от генерала и корпусного командира. А вот –свидетель из нижних чинов, унтер-офицер Франчески Фризино. Ему отбывать свой плен случилось не в Аддис-Абебе, где положение пленных было все-таки сравнительно терпимым, а угодил он в какую-то глухую трущобу, где пленным пришла было конечная погибель от голода, грязи и свинского обращения. Но, на их счастье, в эту злую яму заглянул, по пути из Аддис-Абебы, Леонтьев с караваном и командою шоанцев. Возмутился духом, вошёл в положение злополучных итальянцев, вымыл их, накормил, одел, обул, и нагнал страху на эфиопов, так что, с того времени, нести плен стало несравненно легче. Благодарный итальянец запомнил даже полное русское имя своего благодетеля, которое я никак не мог припомнить в предшествующем очерке: Леонтьева звали Николай Степанович. Любопытное совпадение с позднейшим замечательным русским путешественником по Африке, тоже полным авантюрного духа, которому не позволила развернуться только ранняя трагическая смерть, с поэтом Николаем Степановичем Гумилёвым, расстрелянным большевиками в 1921 году.

Итак, на всех итальянцев, знавших Леонтьева в Абиссинии лично, или приходивших с ним в косвенное касательство, он производил прекрасное впечатление и оставил по себе в них светлую память. Варварскую репутацию «италоеда» создала ему в Европе и, само собою разумеется, прежде всего, в Италии, молва о его победительном участии в битве при Адуе, тогда как, вот, оказывается, он в Адуе не только ничем не командовал, но даже и не был. Собственно говоря, теперь, весьма задним числом, приходится удивляться географическому и топографическому легкомыслию, из коего возникла эта легенда.

Как было (хотя бы и мне) не посчитать, что человек, которого я в первых числах февраля видел в поезде между Петербургом и Варшавой, никак не мог к первому марта мало что очутиться в центре Тигре, но ещё к этому сроку – в две недели! – выдрессировать на европейский лад полудикую орду до способности победоносно сразиться с регулярной армией генерала Баратьери! Тем не менее, легенде верили и повторяли её не только простые смертные и, очарованные её экзотическою эффектностью, журналисты, но и серьёзные дипломаты в Софии и Константинополе, с коими я тогда весьма водился.

Что Леонтьев, умея дружить с итальянцами, не был другом Италии и, особенно, её африканских планов, – это, конечно, не подлежит сомнению. В 1897 году принц Анри Орлеанский выпустил книгу, очень оскорбительно для чести итальянской армии высмеивавшую её неудачу под Адуей. За это он был вызван на дуэль принцем Савойского дома, Витторио Эмануэле ди Савойя-Аоста, графом Туринским. Секундантом Орлеанского принца был Леонтьев. На дуэли в Вокрессонском лесу принц Анри был довольно тяжело ранен в живот.

Дружба с принцем Анри Орлеанским вовлекла Леонтьева в общую анти-итальянскую авантюру, о которой новейший историк итало-абиссинских отношений Нанни рассказывает:

«Князь (?) Леонтьев и герцог Орлеанский прибыли в Эфиопию, привлечённые, как они объясняли, «родством между евтихианским культом коптской церкви[2] и греческим православием». Прибыли они в Энтото с эскортом ни больше, ни меньше, как в сотню сенегальских солдат, богато снабжённых воинским припасом и самоновейше вооружённых. Утверждали, будто получили от Менелика значительные экономические концессии по Собату и в сторону итальянской Сомалии, и, по-видимому, затевали вытеснить Италию даже из Бенадира, вызвав мятежные инциденты и осложнения. В этом плане, им благоприятствовала нелепая кампания, которую в Италии разнузданно вёл Маттео Ренато Имбриани под девизом: «Ни одного человека, ни единого гроша за Африку!» Но приключился горестный случай. Однажды, когда Леонтьев объяснял абиссинскому воину устройство и действие пулемёта, пулемёт выпалил и отстрелил ему ноги. Таким образом, миссия должна была возвратиться в Европу».

Тут опять мифология. Легендарному человеку приписывается легендарная смерть. Я не знаю, как и когда умер Леонтьев[3], но в конце девяностых годов он бывал в Петербурге, а в 1902 г. опять очутился в Абиссинии, с какою-то уже официальною русскою миссией. По словам доктора Гаврилова, оставшимися после Леонтьева в Абиссинии богатыми и обширными землями, завладел бывший его денщик и сподвижник, а затем враг и предатель, Бабичев. Этот ещё жив, его – глубоким стариком – видели корреспонденты с театра нынешней итало-абиссинской войны. А сын его, метис от жены-туземки, занимает ответственный служебный пост в авиации негуса Айле Селассье.

Александр Амфитеатров.

«Возрождение» (Париж). № 3948, 25 марта 1936 г.

 

Примечания:

[1] Горбунов Иван Фёдорович (1831-1895) — русский прозаик, мемуарист, актёр, зачинатель жанра устных рассказов. Фрагмент из «Воспоминаний» И.Ф. Горбунова служит прекрасным образчиком его прозы:

«Летом последовала война с Турцией. К осени с берегов Дуная стали приходить известия о небольших стычках наших войск с турецкими. Расположенные в Москве войска, напутствуемые благословением московского первосвятителя Филарета, выступали на брань. «Московские ведомости» становились с каждым днем интереснее. Патриотический дух Москвы поднимался всё выше и выше. Загудели московские колокола при известии о Синопском бое; возликовала Москва от победы Бебутова (Бебутов В. О. (1791–1858) – генерал, армянский князь, герой русско-турецкой войны 1853–1855 гг.) над сераскиром (начальник турецких войск, военный министр) эрзерумским. В «Московских ведомостях», чуть не в каждом номере, стали появляться патриотические стихотворения дотоле неведомых поэтов (…).

Ликования продолжались, а с Запада шли к нам грозные тучи, чувствовалось, что ликованию наступает конец. У Иверской, в здании присутственных мест, и на Воздвиженке, в казенной палате, раздавались стоны и рыдания рекрутских жён и матерей.

«Набор!» Боже, что это за страшное слово было в то время! Что за страшные сцены совершались в рекрутских присутствиях!

– Годен в команду! – раздаётся голос председателя рекрутского присутствия.

– Бог с тобой, Микита Митрич! Задаром ты нашу семью разоряешь, – говорит, всхлипывая, рекрут сдатчику-мироеду, – твоему племяннику идти следовает.

– Ваше сиятельство, – вырываясь из рук солдата, говорит, обращаясь к присутствию, рекрут. – Я могу! Нужды нет, что пьяный! Ежели мне теперича еще поднести – я куда угодно!

– Ежели он деревню спалил – ему в Сибири место, а ты его в некрута царские привез, – говорит старик-крестьянин барскому приказчику. – Которые на очереди, ты тех не отдаешь!

– Тятенька, голубчик! Затылочек заметить приказала – радостно вскрикивает молодой красивенький парень, выскакивая из дверей присутствия. – Расширение жилы!

– Тебе как затылок-то брить: по-модному, что ли? – острит цирюльник – солдатик из жидков.

– Нам все одно, – отвечает за сына старик отец, – стыда в этом нет. Садись, Петруша, садись. Мать-то уж, чай, там досыта навылась!

– В госпиталь на испытание! – раздается голос председателя.

– В гошпиталь на воспитание! – кричит солдатик, выпроваживая из присутствия «сомнительного» рекрута.

– Я человек ломаный! Мне сорок годов. У меня уж скрозь ребра кишки видно, а меня в солдаты! Какой же это порядок! Какой я солдат! Мне, по-божьему-то, в богадельню бы куда… Мало ли нашего брата мещанина путается, которые непутные сами продаются в охотники. Я живописец, образа писал, никого не трогал… – говорит, трясясь всем телом, бледный, худой посадский мещанин.

– Мастеровщина ваша так теперь и летит! – замечает один из сдатчиков. – Портных очень начальство обожает: как сейчас портной, так и пожалуйте!

– Портной теперь человек нужный.

– Ну, положим портной, – вмешивается кто-то, – а ежели сайками кто торгует – тех за что? На Яузском мосту вчера одного так с лотком в прием и потащили.

Сердце надрывалось, – больно было смотреть на новых рекрутиков, препровождаемых вечером в Крутицкие казармы.

Толпа, стоявшая несколько часов без порток в рекрутском присутствии, ожидая своей очереди, обезображенная жидом-цирюльником – это было переселение душ на двадцать пять лет в иной мир, в мир розог, шпицрутенов, фухтелей (удар по спине плашмя обнаженной шпагой), линьков (кончик линя, толстой веревки, употреблявшейся для телесных наказаний матросов), зуботычин.

Во время набора последовал манифест о разрыве дипломатических сношений с Англией и Францией. Московский трактир обругал Наполеона жуликом (Наполеона III, французского императора с 1852 по 1870 год, племянника Наполеона I Бонапарта).

[2] Евтихианство — название крайнего монофизитства, его основателем является константинопольский архимандрит Евтихий (IV-V век). Коптами называются африканские последователи древнего евтихианства, живущие исключительно к Египте, под управлением так называемого патриарха александрийского, имеющего кафедру в г. Каире.

[3] Леонтьев Николай Степанович (1862-1910) — есаул Кубанского Казачьего войска, граф Абиссинской империи, организатор абиссин. армии, положивший начало дипломатич. сношениям России с Абиссинией; начал службу в гвард. кав-рии, в чине шт.-ротмистра вышел в запас и в окт. 1894 г. по собств. инициативе и на собственные средства предпринял под покровительством Имп. географич. общ-ва эксп-цию в Абиссинию.

Когда началась война с Японией и приняла неблагоприятный оборот после Мукден. событий, Л. определился в Уманский полк Кубан. казач. войска, входивший в отряд генерала Мищенко, состоял при начальнике Таулазского ав-рда и заведовал разведоч. отделом.

Умер Николай Степанович во Франции в пригороде Парижа, проходя лечение от последствий многочисленных ранений. Тело его было по завещанию доставлено в Санкт-Петербург, где он был похоронен на Тихвинском кладбище. По духовному завещанию отписал свое земельное имущество российскому Императорскому географическому обществу. В советское время кладбище превращено в парк, точное место захоронения сейчас не известно.