Война с Японией. Ч. 3

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН 

+

НАКАНУНЕ РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ

По личным воспоминаниям и документам начальника канцелярии

министра внутренних дел Российской Империи

Дмитрия Николаевича Любимова[i].

 

Часть первая https://archive-khvalin.ru/vojna-s-yaponiej-ch-1/

Часть вторая https://archive-khvalin.ru/vojna-s-yaponiej-ch-2/

Часть третья.

(Окончание)

Я хорошо и так живо помню, как лет десять перед тем, в сентябре 1893 года, я был свидетелем, как в Париже адмирал Авелан был предметом восторженных небывалых оваций. Он во главе эскадры пришёл тогда в Тулон отдать визит на посещение Кронштадта эскадрой адмирала Жервэ и приехал со штабом в Париж по особому приглашению парижского городского муниципального совета. Помню, как я видел его на похоронах, скончавшегося в те дни маршала Канробэра; он шёл за гробом перед группой русских моряков. По всему пути процессии стоял один сплошной могучий восторженный крик десятков тысяч голосов:

«Vive le roi, vive Avelane» (фр. «Да здравствует король, да здравствует Авелан». — А.Х.)

Всё остальное, даже сам покойный маршал, казались забытыми. Меня тогда, в Париже, поразило необыкновенное спокойствие и молчаливость адмирала Авелана, державшегося с большим достоинством. Также и здесь он молча выслушивал упрёки своих собеседников, разводя руки и постоянно обращаясь за поддержкой к своему соседу, начальнику главного морского штаба, адмиралу Рожественскому, видимо, не без успеха отражавшему нападки, не подозревая тогда, что не пройдёт с небольшим и года, как он свяжет у Цусимы своё почтенное и известное на флоте имя с одной из печальных страниц нашей морской истории… Рядом, тут же, стоял военный министр Куропаткин, также не ведавший грядущего, по обыкновенно хмурый и не принимавший участия в разговоре. Я хотел было протиснуться вперёд, послушать, что говорили, но меня увлёк в концертный зал В. И. Гурко, с которым мы сговорились идти в паре. Шествие уже строилось. Рядом с нами небольшого роста камергер, худой, желчный (я знал его только с вида – фамилии не помню), громко возмущался по поводу гибели военных кораблей.

— Я бы их всех одним помелом, — говорил он про командный состав. — Помилуйте! В момент нападения они, оказывается, танцевали, давали бал … Ну, и дотанцевались…

Слова эти вызвали единодушный протест. В минуту патриотического подъёма духа всегда ищут врага. Враг был найден в лице желчного камергера – враг номер первый, как говорится теперь… Все вдруг сразу напустились на него. Более всех – Гурко. Настроение сказывалось. Обиженный желчный камергер сразу умолк. Чтобы прекратить неприятный всем спор, кто-то перевёл разговор на обычные придворные темы, возбуждая вопрос: правильно ли, что в шествии, под руку с Государем, идёт Вдовствующая Императрица, а не царствующая? Кто-то приводил даже знаменитые пушкинские стихи: как перед Петербургом склонилась Москва, «как перед новою царицей порфироносная вдова». Желчный камергер стал опять волноваться, находя, что действующий церемониал совершенно неправилен. Но известный своим остроумием толстый камергер рассеял настроение, указав, что действующий порядок правилен, так как, строго говоря, по придворному этикету, жёны чествуются не по месту, занимаемому мужем, а по чину его: Мария Фёодоровна – вдова генерала, а Александра Феодоровна – супруга полковника. Все рассмеялись, и накапливающиеся тучи рассеялись…

Между тем, уже длинной вереницей, точно бесконечная золотая цепь потянулось шествие по историческим залам дворца. Впереди обер-церемониймейстер, граф Гендриков, по бокам церемониймейстеры, как бы для поднятия торжественности настроения, стучащие жезлами о паркет, затем камер-юнкеры, камергеры, шталмейстеры, егермейстеры, гофмейстеры, первые чины двора, все по два в ряд – младше впереди. Немного отступя, гофмаршал граф Бенкендорф, с жезлом, в свитском генеральском мундире с неизменной одноглазкой. За ним обер-гофмаршал князь Долгорукий, также с жезлом, необыкновенно представительный с тщательно расчёсанными седыми бакенбардами. За ним Высочайшие особы. Государь Император в преображенском мундире, в полковничьих эполетах, в ленте Андрея Первозванного, с совершенно спокойным лицом, рассеянно кивая головой по сторонам и ведя под руку Вдовствующую Императрицу Марию Фёодоровну, со свойственной ей приветливостью отвечавшую на все поклоны. Она была в русском платье, в кокошнике, усыпанном бриллиантами и с громадным шлейфом, поддерживаемом камер-пажами. Сбоку – министр Двора, барон Фредерикс, с перетянутой талией, вся грудь в орденах, с любезной улыбкой, застывшей на неподвижном лице.

Затем, Императрица Александра Фёодоровна, высокая, стройная, красивая, но с кидающимся в глаза болезненным румянцем, как-то пятнами выступавшем на её щеках. Задумчивое лицо её, как всегда, поражало не то, что выражением грусти, но какой-то особой нежизнерадостности. Её ведёт под руку тогда ещё наследник Великий князь Михаил Александрович в преображенском мундире с необыкновенно высоким воротником, какой он постоянно носил.

За ними Великие князья и Великие княгини, за ними гофмейстеры, статс-дамы и фрейлины.

Как только Государь вошёл в церковь, начался молебен. Протопресвитер И. Л. Янышев – духовник Государя, с большим волнением в голосе начал читать особую молитву, испрашивающую благословение Божие «на дарование победы русскому оружию…». Сомнения не могло быть – война уже объявлена.

В зале, перед церковью, из которой ежеминутно выходили придворные чины и сановники, образовались группы, обменивающиеся впечатлениями. Зал имел вид пчелиного улья. Церемониймейстеры – помню в их числе Гирса, Вестмана, князя Крапоткина, Ромейко-Гурко, князя И. Мещерского, графа Комаровского и др. переходили от одной группы к другой, приглашая становиться «в пары» для обратного шествия, т. к. молебен кончился. Продолжая разговоры, стали наконец строиться в пары, как вдруг двери церкви распахнулись; вышел поспешно обер-церемониймейстер и гофмаршалы. За ними Государь, Государыня, Великие князья и княгини… Церемониймейстеры отчаянно застучали жезлами по паркету, но кто-то в наших рядах закричал «ура» и выступил из рядов, за ним другой, третий, и все с кликами «ура» бросались к Государю и остановились перед ним полукругом. Государь сделал шаг вперёд и стал говорить тихо и спокойно. К сожалению, волна золотых мундиров, отхлынувшая от Государя, когда он выступил вперёд, отбросила меня в угол зала, и я не слышал всего, что говорил Государь. Лишь отдельные фразы долетали до меня: я не хотел и не хочу войны, — говорил Государь, — но теперь задета честь России… нападение на наш флот, без объявления войны… я рассчитываю на вашу преданность… на любовь вашу к дорогой родине нашей. Государь говорил, несомненно, без всякой подготовки, без всякого даже намека на театральность, очевидно, не для печати, необыкновенно просто и искренно, то, что думал и чувствовал. Глаза его смотрели грустно и доверчиво, чувствовалась горечь обиды, которая была у него на душе.

Да и не у него одного. Все мы это ощущали. Слова Государя расшевелили чувства, у всех накопившиеся. Какое-то волнение охватило всех. Люди, столь с вида важные, ещё несколько минуть тому назад в золотых мундирах, орденах, многие – в лентах, толкая друг друга, работая локтями, пробирались вперёд, ближе к «своему» Царю с криками «ура». Я тоже работал локтями и кричал, но постоянно меня кто-либо опережал, и кричал ещё громче… Всякому хотелось откликнуться на слова Государя, показать свою преданность родине и Царю, её олицетворявшему. Чувства, двигавшие всеми в эту минуту, несомненно, были искрение… Это чувствовалось, и в этом была особая, незабываемая прелесть минуты…

Наконец, Государь, а за ним шествие, двинулись вперёд. Перед ним шли только обер-церемониймейстер и церемониймейстеры, махнувшие рукой на остальных. Также невозмутимо и величественно шли гофмаршал и обер-гофмаршал с жезлами, а сбоку министр двора. Всё же шествие осталось позади царского семейства и шло толпою вперемежку с фрейлинами, статс-дамами и некоторыми отставшими Великими князьями, к величайшему ужасу церемониальной части…

В зале у военных Государь снова говорил. Что именно не было слышно. В ответ ему раздалось громовое «ура», мы подхватили, кричали долго, громко и искренно. Разошлись в большом волнении.

Когда я вышел, наконец, на подъезд, вид площади меня прямо поразил: вся она от арки главного штаба, представляла сплошное, волнующееся море голов, над которыми, как маяк, возвышалась Александровская колонна. Волны народные, несмотря на усилия полиции, подкатывались ко дворцу, оттесняя ожидавшие экипажи к самому подъезду. Беспорядок при разъезде был невообразимый. Несомненно, чувствовалось оживление, подъём духа, всеобщая надежда на успех. Возбуждение в городе было громадное. Явилась неудержимая жажда известий – редакции газет осаждались. При общих приподнятых чувствах к гибели кораблей отнеслись легко: для такой державы, как Россия, что значит два-три корабля.

К Государю со всех сторон посылались адреса, постановления, телеграммы. В Петербургской городской думе старейший гласный П.П. Дурново, в Москве — городской голова кн. В. М. Голицын произнесли патриотические речи. Чутко, как всегда, отозвались дворянские собрания. Помню, первыми московское, петербургское и саратовское. Начались пожертвования на военные надобности: петербургская; дума — полтора миллиона, московская — миллион, московское купеческое общество миллиoн и т. д. Широкая волна взрыва народных чувств как бы временно смела все пререкания, недоразумения, чувства горечи и недовольства – весь тот осадок, который накапливает мелкая повседневная жизнь…

При таком всеобщем повышенном благоприятном настроении начиналась так потом всеми порицавшаяся и осуждавшаяся Русско-японская война.

Дм. Любимов.

«Возрождение». № 3980, 26 апреля 1936 г.

 

Примечание:

[i] Любимов Дмитрий Николаевич (1864-1942) — русский государственный деятель, Виленский губернатор, сенатор, гофмейстер.

Сын профессора Московского университета Николая Алексеевича Любимова. Окончил Катковский лицей (1883) и Санкт-Петербургский университет со степенью кандидата права (1887). По окончании университета поступил на службу в Министерство государственных имуществ.

В 1896 году был назначен помощником статс-секретаря Государственного совета. На этом посту написал очерк истории Государственного совета, который был поднесён Императору Николаю II. Царь остался доволен и пожаловал Любимову звание камергера Высочайшего двора со словами: «Поздравляю вас, вы, как Пушкин, получили придворное звание за литературные труды». Консультировал И.Е. Репина при написании картины «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года» и был изображён на ней на втором плане.

Прошёл карьерный путь от секретарства в Особом комитете Наследника Цесаревича Николая Александровича в начале 1890-х гг., т.е. периода Восточного путешествия, до назначения начальником канцелярии министра внутренних дел в 1902 г. и Виленского губернатора в 1906-1912 гг. Продолжал оставаться причисленным к Государственной канцелярии.

В годы службы в МВД был «правой рукой» всех министров внутренних дел: В.К. Плеве, П.Д. Святополк-Мирского, А.Г. Булыгина, П.Н. Дурново.

После революции эмигрировал. С 1919 года был председателем Русского комитета в Варшаве, вскоре переехал в Берлин, а затем обосновался в Париже.

В 1926 году был делегатом Российского Зарубежного съезда в Париже. Участвовал в работе национальных организаций. Был членом Союза объединённых монархистов во Франции, выступал с докладами на заседаниях Русской монархической партии, в Обществе бывших студентов Санкт-Петербургского университета и в Русском очаге.

Оставил ценнейшие воспоминания, фрагменты которых печатались в парижской эмигрантской газете «Возрождение». Воспоминания представляют собой уникальный источник по истории правительственной политики России начала ХХ века, опыт которой до сих пор в полной мере и объёме не усвоен современной российской исторической мыслью, а, следовательно, не внедрён в государственную практику.

Скончался в 1942 году в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.