Коронация Александра III
«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет и журналов, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки и журнальные публикации читались с превеликим вниманием: они испещрены подчёркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.
Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.
Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.
Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.
Публикации третьего тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-3: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-3/.
Публикации четвёртого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-4: https://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-4/
+
ВО ВРЕМЕНА КОРОНАЦИИ ГОСУДАРЯ АЛЕКСАНДРА III
К 180-годовщине со дня рождения Императора-Миротворца.
Свыше полувека тому назад (статья написана и опубликована в 1936 году – А.Х.), к маю 1883 года — времени коронации Императора Александра III, спокойствие и порядок воцарились повсеместно в России. Казалось, что революционный угар, разразившийся в 1881 году катастрофою «первого марта» (убийство террористами Императора Александра II – А.Х.), исчез окончательно; повсюду происходил заметный сдвиг направо. Результаты первого марта оказались противоположными тому, на что, видимо, рассчитывали его организаторы и вдохновители. Чувствовалась твёрдая рука нового Государя. Единство и устойчивость ощущались в правительственной деятельности.
Это как-то особенно замечалось в Москве. Помню, в одной из своих статей в «Московских ведомостях», прогремевшей далеко за пределами Москвы, М. Н. Катков, характеризуя общее тогдашнее общественное настроенье в России, заканчивал статью свою восклицаньем: «Итак, господа, встаньте!.. Правительство идёт, правительство возвращается…».
Время для увеличенья престижа правительственной власти было тогда особо подходящее. Подъём верноподданнических чувств как реакция против «первого марта», особенно у простого народа, прямо кидался в глаза. Это был как бы священный долг «Царю-Освободителю, в «крамоле убиенному», выплачиваемый его сыну народом русским…
Мне лично удалось близко это видеть и прочувствовать во время московских коронационных торжеств, постоянно находясь тогда в народной толпе.
Только что окончив, к началу мая, гимназические классы московского лицея, я, в числе некоторых других лицеистов, был зачислен, по рекомендации директора-основателя лицея, в так громко называвшуюся в то время «добровольческую священную охрану».
Служба в этой, в сущности, очень скромной и, если можно так выразиться, охране сводилась, в действительности, к тому, что зачисленному выдавался особый билет-пропуск на места, где, во время торжеств, допускался народ. Билет, снабжённый фотографической карточкой владельца, предъявлялся чинам полиции, и вас немедленно пропускали, даже обыкновенно «проводили» вперёд, несмотря ни на какую толпу, на лучшие места, в первые ряды, туда, где должен был пройти или проехать Государь.
Приём в добровольческую охрану был обставлен рядом формальностей, и личность кандидата в охрану тщательно проверялась. Это считалось как бы службою, и всем нам, после коронации, были выданы коронационные медали для ношения в петлице на Александровской ленте. Мы делились на «отделы», и в дни торжеств, с раннего утра, сходились в назначенные пункты и там начальником отдела распределялись по заранее составленному плану.
Московское дворянство принимало в «охране» близкое участие. Помню, отделом, в который я попал, заведовал один из уездных тогдашних предводителей дворянства – Дмитрий Аркадьевич Столыпин – высокий, красивый старик, всегда в цилиндре, в высоко застёгнутом чёрном двубортном сюртуке, с чёрной тростью с белым слоновой кости набалдашником в руках.
Отправлялись мы «в народ» обязательно попарно. Я был «в паре» с моим товарищем по лицею и другом детства «Андрюшей» Катковым (одним из младших сыновей основателя лицея), впоследствии бывшим долгое время в Московской губернии уездным предводителем дворянства, в Подольском уезде, где было именье Катковых «Знаменское».
В нашем «отделе» было свыше ста человек лиц самых разнообразных общественных положений, профессий и возрастов. Много было крестьян подмосковных сёл – все бородачи в высоких смазных сапогах; были и представители поместного дворянства и земства – все, более или менее, цветущая молодёжь; были и лавочники московские в длиннополых сюртуках, и отставные солдаты, преимущественно георгиевские кавалеры, помню, всё время курившие махорку.
Ясно припоминается, как пред коронационными торжествами наш отдел представлялся московскому обер-полицмейстеру генералу А. А. Козлову, с длинными чёрными, опущенными книзу усами, целые дни неутомимо разъезжавшему по улицам Первопрестольной верхом, с нагайкой в руках, в сопровождении двух казаков и трубача.
При нашем представлении генералу Козлову, на дворе дома обер-полицмейстера, на Тверском бульваре, припоминается мне, присутствовал никому из нас неизвестный штатский господин «из Петербурга» с каштановыми усами и вьющимися, зачёсанными назад волосами с вида ещё молодой человек. О нём, среди нас, как-то таинственно говорили, что это лицо «страшно важное», заведывающее чуть ли не всей полицией в империи, называли даже не совсем тогда мне понятное звание его директора департамента полиции.
Держал он себя как-то независимо, можно сказать, надменно, и к нам, как по крайней мере казалось мне тогда, относился с известным пренебрежение. Мы видели, как он что-то тихо говорил обер-полицмейстеру (автору добровольческой охраны), указывая на нас, при этом как-то недоверчиво качал головой, а затем пожимал плечами в ответ на объяснения генерала Козлова. Похоже, что он высказывал свои сомненья в действительной пользе добровольческой охраны, что, на наш тогда взгляд, считалось величайшим преступлением.
Все мы сразу почувствовали к нему какое-то неприятное чувство – чуть ли не вражду. Узнали и его фамилию: фон Плеве, Вячеслав Константинович… Из немцев, недоброжелательно говорили, покачивая головой, крестьяне… Мог ли я подозревать, что это будущий государственный секретарь и министр внутренних дел, с которым долгие годы, до самой столь трагической кончины его, тесно будет связана моя служебная карьера…
Благодаря билету-пропуску добровольческой охраны, я хорошо видел всю, так сказать, наружную сторону тогдашних коронационных торжеств. Из всего, что я видел, более всего поразило меня и оставило во мне на всю жизнь незабываемое впечатление, было шествие Государя, тотчас после священного коронования из Успенского собора в соборы — Архангельский и Благовещенский.
Как теперь помню, под сияющим золотом балдахином малинового бархата, с колеблющимися белыми перьями по бокам, несомым на длинных золотых шестах первыми сановниками империи, в короне со скипетром и державой в руках, в длинной, подбитой горностаем порфире, сосредоточенно и медленно шёл Государь. Несомненное, кидающееся в глаза, величие было во всём облике Императора Александра Ш в эту торжественную минуту. Это необычное, переносящее в русское далёкое прошлое, так соответствующее всей окружающей обстановке Кремля, прямо шло к нему: громадный рост, тучность, большая борода… Настоящий царь Московский и всея Руси Государь, только что среди исторических святынь Москвы, венчанный шапкой Мономаха…
Это торжественное шествие по мосткам, обитым алым сукном, в чудный, ясный майский день, при звоне колоколов на Иване Великом, при пушечной пальбе с Тайницкой башни, при звуках гимна, при восторженных кликах народа, произвело на меня, в те годы юности моей, какое-то совершенно особое, исключительное, неизгладимое на всю жизнь впечатление. Для меня это была как бы поэзия империи – её апофеоз…
Государя Александра III, столь поразившего меня в описанной обстановке, до торжеств коронации, я видел вблизи только раз. Осенью предыдущего – 1882 года. Государь был в Москве и остановился в загородном дворце Петровского парка, близ Ходынского поля, где в том году была устроена «Всероссийская выставка».
У нас в лицее, который Государь только что принял под своё высокое покровительство, видимо, желая выразить этим особое благоволение к Каткову, с нетерпением ожидали Высочайшего посещения и всячески готовились к нему. Но в назначенный Государем день он задержался на выставке, и затруднился ехать в лицей, находившийся от Петровского парка совершенно на противоположном конце Москвы. В то же время, желая сдержать свое обещание непременно, до отъезда «повидать лицей», Государь решил вызвать лицей, в полном его составе, к себе на выставку и послать «за ним» дежурного флигель-адъютанта.
Случилось это как-то внезапно, для всех неожиданно, и вызвало в лицее страшный переполох. Было около трёх с чем-то часов. Начались поспешные, прямо лихорадочные сборы и часа через полтора «весь» лицей в полном его составе двинулся на выставку.
Невиданное и изумительное было зрелище, когда около трёхсот лицеистов с университетским отделением и надзирательским составом, в где-то поспешно раздобытых линейках, в целом ряде откуда-то явившихся экипажей и на бесконечном количестве извозчиков, длинной вереницей потянулись, к удивлению окрестного населения, от Крымского моста по улицам Москвы к Триумфальным воротам и затем, по шоссе в Петровский парк, на выставку.
Впереди «вереницы» ехал на тройке, посланный за лицеем, флигель-адъютант, за ним карета Каткова и весь наш бесконечный, исключительный по своему разнообразию, караван.
На выставке, на которой было сравнительно мало публики, т. к. в этот день публика допускалась лишь по особым билетам, нам отвели какой-то обширный пустой павильон. Мы стали полукругом, по классам, и после всех пережитых волнений, как бы застыли в ожидании.
Прошло минуть десять: входная дверь широко распахнулась и в павильон вошёл Государь под руку с Императрицей Марией Фёдоровной. Их сопровождала большая блестящая свита, в числе которой на первом плане были: новый министр внутренних дел, столь долго бывший в предыдущее царствование министром народного просвещения, гр. Д. А. Толстой (при котором лицей был основан); московский генерал-губернатор, князь В. А. Долгоруков (почётный председатель совета нашего лицея), а также министр финансов Н. X. Бунге и генеральный комиссар выставки Бэр с своими помощниками, показывавшие Государю выставку, и многие другие лица.
Встреченные в дверях директором-основателем лицея, Государь с Государыней обошли весь наш полукруг, задавая самые разнообразные вопросы Каткову, видимо, интересуясь всеми подробностями лицейской жизни. При этом, помню, что Государь всё время называл Каткова по имени и отчеству – Михаилом Никифоровичем, что считалось особым отличием и всеми было замечено. В противоположность Императору Александру II (дважды посетившему лицей за время моего пребывания в нём), новый Государь всем, к кому обращался, говорил «вы».
Из отдельных эпизодов припоминается, как перед одним из младших классов Государь спросил что-то тихо у Каткова и вызвал потом воспитанника Алексея Орлова – сына князя Н. А. Орлова, в то время русского посла в Париже. Орлов – высокий, полный, красивый мальчик, от волнения покрасневший до ушей, вышел из рядов. Государь представил его Государыне, ласково похлопал его по плечу и с добродушной улыбкой сказал Каткову: «Это я посоветовал его отцу отдать его к вам в лицей, в Москву, а то в Париже забудет всё русское…».
Затем Государь с Государыней вновь прошлись перед нашим полукругом, приветливо кивая на наши крики «ура»; сделали общий поклон и направились к выходу. Мы было кинулись их «провожать», но в дверях встретили решительный отпор лицейского и общего начальства, т.к. снаружи собралась уже большая толпа посторонних посетителей выставки, также громкими криками приветствовавших Государя и Государыню.
Мы долго ещё не расходились; все оставались в павильоне, делясь впечатлениями между собой. Ясно припоминаются мне оживлённые лица ближайших товарищей тех времён. Как теперь помню: Азанчевских, Каншиных, Свечина, Теплова, Третьякова, Боткина, Бобринских, Бардыгина, Мелюхина, Нелидова, Александра Мещерского, Волжина, Доррера, четырёх Катковых, юного Дмитрова и младших братьев, моих одноклассников, совсем ещё юных тогда, Владимира Свечина и Петра Мещерского и многих других…
С выставки, после отъезда Государя, мы двинулись назад в город вновь «караваном». Помнится при этом, многие из нас, как-то незаметно, дорогой, от каравана отстали и остановились у «Яра» – знаменитого чуть ли не с пушкинских времён загородного ресторана на шоссе. Зашли «на минутку» – закусить, обменяться впечатлениями и остались у «Яра» далеко за полночь, всё продолжая закусывать и обмениваться впечатлениями. Все впечатления были положительные, яркие даже восторженные. Всё казалось нам таким радужным впереди. Много тостов было выпито за великое, светлое «будущее» России – тогда нам неведомое, как неведомо грядущее нам и теперь…
Дм. Любимов[*].
«Возрождение» (Париж). № 4044, 19 сентября 1936 г.
Примечание:
[*] Дмитрий Николаевич Любимов (1864-1942) — русский государственный деятель, виленский губернатор, сенатор, гофмейстер. Окончил Катковский лицей (1883) и Санкт-Петербургский университет со степенью кандидата права (1887). По окончании университета поступил на службу в Министерство государственных имуществ. В 1896 году был назначен помощником статс-секретаря Государственного совета, а в 1902 — начальником канцелярии министра внутренних дел. В 1906-1912 годах занимал пост Виленского губернатора.
Собрал коллекцию автографов и портретов писателей, учёных и государственных деятелей, которая хранится в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге.
После революции эмигрировал. С 1919 года в Польше, был председателем Русского комитета в Варшаве. Вскоре переехал в Берлин, а затем в Париж. Участвовал в работе национальных организаций. Был членом Союза объединённых монархистов во Франции, выступал с докладами на заседаниях Русской монархической партии, в Обществе бывших студентов Санкт-Петербургского университета и в Русском очаге. Скончался в 1942 году в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.