Крушение Европы-1

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

КРУШЕНИЕ И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕВРОПЫ

По окончании Первой мировой войны оказалась под угрозой сама традиционная европейская цивилизация.

Часть 1.

В написанных незадолго до войны очерках Америки знаменитый Ферреро, автор «Величества и упадка Рима», указывает на следующую довольно элементарную причину сильного роста Америки, её быстрого прогресса и сказочного богатства: в то время как странам старой Европы приходилось самим выращивать наиболее дорого стоящую и во всех отношениях наиболее ценную для производства машину — подрастающие человеческие поколения — Америка получила эту машину, т.е. вполне готового, взрослого рабочего человека в значительной степени даром, в лице непрекращающегося потока европейской эмиграции.

Как известно, в составе эмиграции почти не было детей и стариков, она почти целиком была представлена взрослыми, вполне готовыми людьми, находившимися в расцвете сил. Основываясь на статистике эмиграции, Ферреро исчислял этот «текущий кредит», этот подарок Европы Америке, в сумме, как помнится, приближавшейся к сотне миллиардов, причём он исходил из оценки взрослого рабочего человека по его «себестоимости» для произведшей его страны – в 10 000 франков (золотых): такова была до войны средняя стоимость «человеческой машины».

Эта цифра раскрывает всю огромность ущерба, причинённого Европе войной 1914-1918 гг., даже в чисто материальном плане. Сколько, спрашивается, «человеческих машин» погибло во время войны? Существующие данные сходятся на том, что общее число её жертв во всех странах и на всех фронтах, т. е. убитыми, пропавшими без вести, а также из оставшихся в живых, но потерявшими более или менее трудоспособность (во всяком случае свою прежнюю трудоспособность), превышает пятнадцать миллионов человек. Таким образом, если даже не говорить о связанных с этими жертвами огромных духовных потерях и ограничиться, в балансе войны, одною материальною стороною, то исходя из той же цифры «стоимости» взрослого рабочего человека в 10.000 франков, мы приходим к выводу, что по одному уже этому пункту — жертв людьми — война стоила Европе свыше 150 миллиардов золотых франков.

Этою цифрою, конечно, не исчерпывается материальный ущерб, принесённый Европе войною. Сюда не входят ни разрушенные здания и бесчисленные центры и приспособления производства, ни уничтоженные оборудования, сырые материалы, товары, запасы, ни разрушение, наконец, самого производства, значительной части всех прежних путей его. Ибо во время войны сама промышленность, как известно, перестроилась и стала в значительной своей части «работать на войну». И это то обстоятельство особенно и затрудняет начертать полный баланс убытков, включая разрушение самых основ прежнего производства, систем кредита и денежного обращения, самой психологии производства и национального труда. Всё это нашло выражение, в частности, и в своеобразном этатизме (этатизм — от французского слова état — «государство» — идеологическое направление политической мысли, рассматривающее государство как наивысший результат и цель существования общества – ред.) эпохи войны, и вообще все эти вызванные ею разнообразные убытки даже не поддаются сколько-нибудь точному учёту.

Одно можно сказать: убытки огромны и должны исчисляться планетарными цифрами. Еще менее поддаются точному учёту морально-материальные убытки, связанные со всеобщим одичанием нравов, пробуждением низменных инстинктов и целым рядом идеологических изуверств, к которым привела опять-таки война.

Оставим совершенно в стороне вопрос, поскольку в основе всего этого омрачения, этих «сумерек Европы», лежал самый факт войны и поскольку эти сумерки явились результатом, того, как она велась (т. е. со втравлением в неё интересов, чаяний, вожделений и страстей весьма широких народных масс). Не будем касаться и другого вопроса: действительно ли были налицо неотвратимые причины, чтобы вести войну такт, как она велась, т. е. сугубо демагогически. Но несомненным остаётся, что сама война была глубочайшим потрясением и сдвигом, и потому не могла не привести Европу к целому ряду потрясений и сдвигов огромного напряжения. Европа очнулась от кошмара войны обедневшей, голодной и физически надломленной. Но ещё острее, чем все эти материальные бедствия войны, чувствовались её последствия в сфере нравственной и духовной.

В самом начале войны (сентябрь 1914 года) в миланском Corriero della Sera появилась поистине вещая статья на тему: это не война, а революция. Но до сих пор никем не была затронута ещё более глубокая, ещё более вещая тема; ничей взор не разглядел ещё за призраками «империализма» и экономического соревнования держав, за призраками «противоречий» капитализма, будто бы приведших к войне, а вместе с тем и за действительной неспособностью государственных людей большинства европейских государств, не предотвративших конфликта 1914 года, никто не разглядел того, что обусловило эту неспособность, а вместе с нею и самый «империализм» европейских правительств: глубокого революционного кризиса, в который Европа вступила уже задолго до 1914 года.

Была ли революция следствием войны или, наоборот, сама война была лишь последствием давней уже европейской революции (олицетворяемой, главным образом, социалистическими партиями всех стран, но далеко не ими одними)? В этом вопросе и заключена та глубокая тема, на которую мы только что намекнули. Мы не предполагаем раскрыть её в этом очерке, а лишь попутно её намечаем. Но даже и не определяя ближайшим образом характера взаимоотношений между войною и революцией в порядке их психологической связности, даже рассматривая их в упрощённом плане последовательности хронологической, всё-таки нельзя отрицать теснейшей связи между обеими этими силами новой Европы, т. е. войною и революцией, настолько эта связь бросается в глаза.

Более того: в самой войне, в самом способе её ведения, в гекатомбах её жертв, в изуверском отказе от традиционно — выработанного, как ни как, её права, в обращении к способам первобытно — варварским её ведения, а вместе с тем в разрушении войной традиционных основ самих производства и обращения, сказались уже с самого начала заложенные в войне пути и цели революции, и даже самый подлинный большевизм! Вместе с тем, война даже не скрывала — в обоих лагерях – что цели её революционные. Война утверждала, что она ведётся ad majorem gioriam (лат. «к вящей славе», часть иезуитского девиза «к вящей славе Господней» — ред.) принципов демократии и самоопределения народов. И то, что в этом её самоутверждении заключалось недоразумение (ибо, как известно, под понятие «демократии» можно подвести всё, что угодно, а с другой стороны, совершенно неизвестно, что такое есть «свободное самоопределение»), нисколько не меняет революционной сущности войны. Как известно, она и закончилась крушением трёх монархий, т. е. крушением многовековых устоев не только традиционной европейской политики, но и самой европейской жизни, даже в весьма значительной степени самой европейской цивилизации…

Далеко не случайным является, т. е. далеко не является только последствием особой психики или психоза войны, то обстоятельство, что по её окончании оказалась под угрозой более или менее во всех странах, сама традиционная европейская цивилизация. Мы этим хотим сказать, что в войне – не только в способах её ведения, но и во вдохновлявших её идеях и страстях – заключены были революционные силы, направленные, в конечном счёте, против европейской цивилизации.

Есть указание на то, что именно военно-хозяйственный этатизм, проведённый Германией, несомненно, успешно в первый период войны, окончательно убедил Ленина в жизненной правдивости и практической осуществимости его теоретических взглядов. Причины, почему большевизм мог овладеть властью именно в России, – достаточно ясны. Но Лениных «im werden» (нем. «в процессе становления» — ред.), людей убеждённых, что действительно наступила какая-то новая эра, что кончился «органический» период истории и что мир шагнул из «царства необходимости» в то, что Ленины называют «царством свободы», таких людей было, по окончании войны, сколько угодно во всех странах Европы.

Да и в самом деле: разве не рушился тогда её старый мир? Разве война не уничтожила традиционные основы производства и вообще национального труда, его психологию, а вместе с ней, в значительной степени, и все основы прежней жизни? Разве европейское человечество не переродилось тогда? Разве из его руин не зарождалось или, по крайней мере, не казалось, что зарождается, новое человечество? И разве это человечество уже не обнаружило себя в целом ряде идеологических изуверств, в пробуждении всех низменных инстинктов, в общем одичании?

Принципы имеют внутреннюю логику, вполне независимую от воли своих провозвестников. Варварские приёмы войны, варварское отношение к народам вражеского стана довольно естественно перелились после её окончания во вражду между различными классами одной и той же страны (а крушение трёх мировых монархий привело к крушению государственного авторитета во всех вообще странах). «Смерть старому государству» и «война дворцам» не были объявлены повсюду официальными лозунгами, как в России, но аналогичный сдвиг произошёл, несомненно, и вне её. Рабочие классы, народные низы, чуждые традициям прошлого и не имеющие уважения к старым авторитетам, стали почти повсеместно притязать, если и не прямо на господствующее положение, то во всяком случае на полное и безудержное удовлетворение своих материальных потребностей п вдруг пробудившихся разнообразных аппетитов. Война выдвинула множество людей, не захотевших вернуться в прежнее своё состояние и властно требовавших повышения прежнего уровня жизни. Вместе с тем значительно ослабело столь характерное, особенно для западных стран чувство социальной иерархии и классовых оттенков. Казалось, произошло крушение всего прежнего миросозерцания простолюдина Европы, вместе с ослаблением её материального могущества падал и моральный авторитет всех традиций прошлого. «Старый мир», действительно, казался обречённым. Слагалось представление о закате Европы. Удивительно ли, что многим наимирнейшим гражданам разных стран — особенно Германии — большевизм казался тогда приемлемым, даже неизбежным, исходом?

Однако мы видим, что Европа не поддалась тогда этим соблазнам, не была ими обморочена. Большевицкие грёзы сейчас в Европе в полном умалении. Почему и как это произошло? Мы сделаем попытку наметить ответ в следующем очерке.

Александр Салтыков[*] 

«Возрождение» (Париж). № 1184, 29 августа 1928 г.

Примечание:

[*] Салтыков Александр Александрович (1872-1940) — граф, философ, историк русской культуры, публицист и поэт-«младосимволист». Из 1-й линии 3-й ветви старомосковского рода Салтыковых. Образование получил в Императорском училище правоведения, позднее обучался на юридическом факультете Московского университета. В 1894 году Салтыков начал службу по ведомству МВД. С 1899 по 1902 годы — мстиславский уездный предводитель дворянства. Надворный советник (1906) в звании камер-юнкера.

Граф Салтыков увлекался литературной деятельностью, находясь под влиянием «младосимволистов». Большое влияние на творчество и взгляды Александра Александровича оказал В. С. Соловьёв.

После революции эмигрировал в Германию. В начале 1920-х годов в Мюнхене основал издательство «Милавида», основным ассортиментом которого стали книги на русском и немецком языках, включая и его собственные. Были опубликованы несколько поэтических сборников: «Оды и Гимны», «Новые песни» (1922), «Трофеи» («Сонеты»), «Античные мелодии», «La Gaia Scienza».

В начале 1920-х сотрудничал с мюнхенским журналом «Hochland», публикуя статьи о прошлом и будущем России, «об экономических, политических, культурных и религиозных аспектах современной русской и советской жизни». Свои очерки автор называл «национально-психологическими». В 1922 году в издательстве «Милавида» вышла книга «Две России».

Основной историософской мыслью Салтыкова была та, что принципиальные отличия России от Европы определяются её географическим положением: изо всех стран Европы только одна Россия не входила в состав Римского мира.

Переехав во Францию, Салтыков печатался в парижских изданиях «Cahiers de l’étoile», «Le Monde slave», «Revue bleue», «La Revue catholique des idées et des faits» и др. и газете «Возрождение», став с 1925 года «одним из идеологов» наряду с П. Б. Струве и И. А. Ильиным.

Скончался Александр Александрович Салтыков в 1940 году и похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Со смертью его брата Льва Александровича (1876-1942) род графов Салтыковых пресёкся.

(Продолжение следует)