О Кирилле Разумовском

«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет и журналов, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки и журнальные публикации читались с превеликим вниманием: они испещрены подчёркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.

Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.

Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.

Публикации третьего тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-3: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-3/.

Публикации четвёртого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-4: https://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-4/

+

ЕКАТЕРИНИНСКИЕ ВРЕМЕНА

«Хохол, одетый в блестящую ливрею, от души расхохотался».

В екатерининские времена в Петербурге не было ни ресторанов, ни трактиров. Приезжий человек должен был или питаться всухомятку, или же идти к богатым людям в так называемый «открытый дом». Особенно славился дом графа Кирилла Разумовского[1]. Каждый день у него накрывался стол на сорок человек. Когда за столом сидело человек пятнадцать-двадцать, Разумовскому казалось, что он обедает один и что, вероятно, его повар не нравится или неласковы лакеи. Тогда выходили крупные домашние разговоры.

И вот однажды именно к Разумовскому, по личному делу, из Черниговщины приехал отставной капитан Миронов. Облачившись в парадную форму, он робко подошел к графскому дворцу и спросил швейцара: может ли он видеть графа по личному делу и когда? Швейцар, веселый и слегка с мухой хохол, сказал капитану:

— Заходьте у дви години, пообидаете и побачите грахва…

— То есть как это «пообидаете»? — спросил строго капитан: — к обеду надо быть приглашённым, в особенности, к такому вельможе…

Хохол, одетый в блестящую ливрею, от души расхохотался.

— Да якое там к бисову батькови прыглашение, приходьте и байдуже… Уси приходят, так шож вы красивше усих будете?.. Грахв подчуе добре… А не прийдёте, обижен буде до чертив…

Позже капитан Миронов узнал, что эти сто домов соперничали между собой в гостеприимстве, и чем больше людей у него обедало, тем больше гордился хозяин.

— Тильки приходьте, будьте ласковы, хвалын на пятьнадцять пораньше, шоб поблизше к грахву…

Миронов пришёл ровно без четверти два. Пройдя с великой робостью ряд дворцовых комнат, через шпалеры лакеев у каждых дверей, он добрался до закусочной комнаты. В закусочной уже толпилось человек до сорока. Стол был, как пасхальный: икра, голландские сельди, сардины, кильки, тон, провансальские маслины, арльская и болонская колбаса, сырая и копчёная ветчина, честерский и лодийский сыр, пирамиды хлеба белого и чёрного. Среди напитков гордо возвышались французские водки знаменитой мадам Анфу. Люди толкались, чавкали, требовали чистых тарелок, разливали на скатерть, и ровно в два появился дворецкий и объявил, что обед подан. Весь караван толкнулся в столовую. Столовая выходила на террасу, украшенную цветами. Миронов, еле ущипнувший в закусочной крошку хлеба, мялся у стола, не решаясь сесть. Тогда лакей, привыкший к таким колебаниям, ловко подвёл под него стул и придвинул Миронова к столу, как на санках. Запахло бадражанным борщом (с помидорами – А.Х.) и салом, и Миронову показалось, что он снова в Черниговщине.

Дело, которое у него было к Разумовскому, заключалось в следующем: управляющий черниговскими поместьями Разумовского, всеми правдами и неправдами, оттягал у Миронова его маленькое именьице, которое примыкало к графским владеньям. Это именьице нравилось замужней дочери управляющего, управляющий, хоть и крепостной, был богат и зол. Разумовский приезжал в Черниговщину раз в пять лет и во всём верил своему крепостному. У того же суд был свой и все повытчики (служители канцелярии суда – А.Х.) – друзья и поклонники Бахуса. Миронов мог бы жаловаться в Чернигов, но с сильным не борись и с богатым не судись. Друзья посоветовали: «Шпарь в Питер к самому графу. Граф богат, как Крез, и на твоё именьишко не польстится».

Поели борщ, поели рыбу, поели птицу, которая была похожа на барышню с финтифлюшками, сосед наливал Миронову вина то белого, то красного, воды на столе не полагалось, и только тогда, вытерев пот со лба, Миронов спросил: — А где же помещается сам граф?

— Да вон он, кость обмусоливает.

И Миронов увидел человека очень крупного и красивого с бриллиантами на пальцах, который грыз белый трещавший мосол и высасывал из него мозг. Стакан с вином он брал не глядя и как-то особенно хватко зажимал его четырьмя пальцами. Миронов повеселел: не может быть, чтобы этот человек польстился на его имение. Не может быть. Весёлые глаза – слегка навыкате, лоб белый, от бритья – щёки матово-глянцевитые, от еды слегка, как и он, Миронов, покрылся испариной, в один приём делает не менее восьми глотков, хотя и не допивает до конца, и лакей служит ему не с большим усердием, чем другим. Птицу любит и поглядывает на блюдо. Борща осадил три тарелки и ел бы ещё, но, внутренне рассудил про рыбу и курицу. Не дожидаясь лакея, подливает направо и налево, и, видимо, любит, когда люди едят. Музыка заиграла казацкую песню, — подтянул, забрав самого густого баса, и с удовольствием себя послушав.

— Когда хохлы поедят, петь любят, — подумал Миронов.

Принесли кофе, и граф снова держал круглую чашку четырьмя пальцами, пил быстрыми глоточками из золотой рюмки что-то жёлтенькое и сидел к столу не прямо, а боком. Больше всего запомнились Миронову скрипачи с горбатыми смычками.

После обеда подойти к графу оказалось не так-то легко: он был окружён подлипалами, смеялся от хорошего пищеварения, не выпускал салфетку из рук и крутил ею то назад, то вперёд. Потом внезапно протиснулся сквозь толпу, сказал: «Прошу», — и ушёл. Гости караваном пошли между шпалер и в передней дали хохлу по три копейки. Миронов дал пятак и сказал:

— Пообедать пообедал, а к графу не подошёл.

— Да приходьте ж ещё разиньку, — ласково ответил хохол и, подавая шинель, взял пятак в зубы.

Миронов проходил три месяца и к графу не подошёл. От горя слёг. Гостиница съела все его деньги. Трясла лихорадка: в Петербурге стало сыро, дул ветер, Миронов не захватил тёплого, лечился горячей водой с ромом, сильно потел по ночам и всё думал, как выйти из положения: письма от жены приходили отчаянные. Меж тем граф Разумовский, привыкший за столом к лицу Миронова, заметил его отсутствие, и каким-то чутьём угадал неладное и приказал навести о нём справки и, когда узнал о болезни, послал к нему своего придворного брадобрея. Брадобрей поставил Миронову две перемены пиявок на шею и выгнал простуду. Побрившись, Миронов снова пришёл на обед, граф усадил его около себя, потчевал и, узнав, что у Миронова есть к нему дело, вышел с ним на террасу. Миронов рассказал ему, что и как. Граф выругал его за то, что не доложил ему о деле в первый же день, и заставил его переехать к нему во дворец. Тем временем графский секретарь поехал в Черниговщину для ознакомления с делом. Графу Миронов очень понравился. Он любил слушать его рассказы о походах, о земледелии, о Черниговщине. Недели через три вернулся секретарь, и жалоба Миронова подтвердилась. Тогда граф вызвал его к себе и уже в официальном порядке сказал:

— Друг мой, я проверил все ваши слова, не обижайтесь, но дело есть дело. Вас выгнали из имения, на которое я не имею никаких прав. Помимо своей воли я стал вашим обидчиком. Езжайте к себе, и вот вам пакет, который вы передадите моему управляющему, а вашему обидчику. А вот и деньги на прогоны.

Миронов потом долго не мог отдать себе отчёта в том, как он осмелился подойти к графу, обнять его и поцеловать. Граф прослезился, ему понравился порыв, он потрепал Миронова по плечу и сказал ему, что в будущие приезды в столицу его место за столом – рядом с ним.

Миронов уехал скорой почтой, скакал четыре дня и четыре ночи, приехал в Москву, перевёл дух, поел московских саек и опять завалился в тележку. На пятый день внутренности утряслись, за Рязанью потеплело, и Миронов, посмотревшись в зеркало, понял, что всё идёт хорошо: брага и смотрительские куры оказались питательнее всех петербургских деликатесов. Последняя остановка была в Чернигове капитан попарился, поел галушек, зашёл к Преображенью и поклонился раке Феодосия, который почивал под спудом. На базарах уже во всю торговали малиной и огурцами. Стояли Петровки, вторая неделя.

После Петрова мужики взялись за покос, и Миронову казалось, что он идёт мимо заводов, на которых гонят душистые притиранья. Домой Миронов приехал в субботу и явился к управляющему.

Управляющий праздновал свои именины: на дворе стояло много колясок, распряженные лошади толкались у коновязи, было много своей и чужой дворни, — управляющий, хоть и крепостной, был богат и жил широко, у детей были учителя, дочери разговаривали на разных языках и играли на клавесине. К именинам съехалась недворянская знать: купцы, подьячие, духовенство, бурсаки философского класса, будущие женихи, ребята с кадыками. Бурсаки, подражая киевским слепцам и бандуристам, пели:

— Испытуй, — заводил один громоподобным басом, — шо есть три? — и остальные вступили в быстрый ритм нищенского хора:

 

Во трёх лицах божество,

Два халдея Моисея,

Один сын Марии,

Сын Марии Девы,

Над царями царствуе,

Над попами може…

 

Горилка была высшей очистки, через три трубы, бурсацкие глотки отошли от семинарского самогона, и божьи дудки, как их называли, пели, преодолевая самые голосистые ноты: тенора витали в отдалённом поднебесье, вторы плыли на альтовых серединах, и октавы, с вылезшими кадыками, как туман, стлались по земле.

На вопрос: «Шо есть шесть?», — когда хор залился о шестикрылых серафимах и херувимах, Миронов подошёл к управляющему и передал ему пакет от графа Разумовского. Пакет был большой и запечатан жирными сургучными печатями, гербовыми. Управляющий сначала прочитал бумагу про себя и с съёжился: плечи его втянулись внутрь, губы и руки дрожали, на стол капал крупными каплями пот. Жена управляющего поняла, что дело – неладно, и с тоской смотрела на мужа.

Миронов взял бумагу и прочитал о том, что граф Разумовский не только возвращает Миронову отсуженное у него имение, но и самого управляющего со всей семьёй передаёт ему в крепостное владение.

Поступью уничтоженной собаки с просунутым между ног хвостом, подошёл управляющий к Миронову и по рабскому обычаю, в знак признания нового хозяина, поцеловал полу его сюртука. Его примеру последовала жена, потом потянулись дети. Гости стояли с раскрытыми ртами, не знали, что им делать. Подьячие, которые помогали отсудить имение, тряслись, предполагая, что и на них может прийти Петербургская расправа.

— Не смогу ли откупиться? – спросил трясущимися губами управляющий.

— Откупись, — ответил Миронов.

— Сколько за меня хотите? — спросил управляющий.

— Тридцать тысяч, — ответил Миронов.

— А за семью?

— За семью? За дочек тысяч по восьми…

Гости грохнули от смеха: Миронов заламывал цены, явно несообразные. Девкам – красная цена по пятьсот карбованцев, и то в базарный день. Кто пойдёт на такую субтиль? Талия как рюмочка, руки с ноготками, разве в актрисы в помещичий театр, но это дело на Украине – не в большом ходу.

— Ваше благородие, за старшенькую, если изволите торговать, то семьсот даю, — сказал плешивый подьячий, пуская пьяные слюни.

— Три языка знает. На клавесине играет, — заступился за нее с укоризной отец.

Бурсак-запевала смотрел мрачно, потом вдруг повалился Миронову в ноги:

— Через год в попы выхожу, половину доходов за неё, люблю её до гроба.

— Бери даром, — ответил Миронов и на этом покончил с шутками.

Через месяц он отпустил управляющего в Москву на оброк, и от него получила начало одна из талантливейших купеческих московских фамилий.

Сам Миронов умер 102 лет от роду, и до самой смерти Разумовского посылал ему три поздравления в год.

И. Сургучев[2].

«Возрождение» (Париж). № 4174, 10 марта 1939 года.

Примечания:

[1] Разумовский Кирилл Григорьевич (фамилия при рождении — Розум) (1728, Киевская губ. Российская империя — 1803, Черниговская губ. Российская империя) — граф (с 1744), последний гетман Войска Запорожского (1750-1764), генерал-фельдмаршал (1764), президент Петербургской академии наук (с 1746 по 1798). Основатель графского и княжеского рода Разумовских.

Как гласит Императорский Указ: «Ея Императорского Величества гетман всея Малыя России, обеих сторон Днепра и войск запорозских, действительный камергер, Академии наук президент, лейб-гвардии Измайловского полку подполковник, орденов святого Александра, Белого орла и святой Анны кавалер, граф Кирила Григорьевич Разумовский».

[2] Сургучёв Илья Дмитриевич (1881-1956) — русский прозаик, драматург, публицист, литературный критик, мемуарист. Родился в семье Дмитрия Васильевича Сургучёва, купца 2-й гильдии, выходца из крестьян Калужской губернии. Детство и юность прошли в городе Ставрополе. Окончил с отличием в 1901 году Ставропольскую духовную семинарию, а в 1907 году — факультет восточных языков Санкт-Петербургского университета.

Писать стал, будучи гимназистом. Первой своей серьёзной вещью писатель считал повесть «Из дневника гимназиста» (1898). Был одним из организаторов издания в Ставрополе сборника «Наш альманах», журналов «Ставропольский Сатирикон», «Сверчок».

Первый сборник рассказов вышел в петербургском издательстве «Знание» в 1910 году. В 1915 году, по заказу Константина Сергеевича Станиславского, Сургучёв написал для Московского Художественного театра пьесу «Осенние скрипки», впоследствии получившую большое признание.

Участник Белого движения. В 1920 эмигрировал в Константинополь, затем, в 1921 году, переехал в Прагу, а летом того же года — в Париж.

К наиболее известным произведениям, созданным Сургучёвым в эмиграции, относятся пьеса «Реки Вавилонские» (1922), «Эмигрантские рассказы» (1927), повесть «Ротонда» (1928) и др. В 1953 году в Париже было опубликовано одно из наиболее значимых произведений Сургучёва, написанных за рубежом, — повесть «Детство Императора Николая II». Похоронен на «русском» кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в предместье Парижа.