Крушение Европы-2

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

КРУШЕНИЕ И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕВРОПЫ

Революция не только всегда связывает себя неизбежно с определённой идеологией, но сама становится идеологией, а в крайних своих гипертрофических проявлениях — даже догматом и религией.

Часть 1. https://archive-khvalin.ru/krushenie-evropy-1/

Часть 2.

Слово «революция» имеет, как известно, два – пусть часто и связанных один с другим, но всё же существенно отличных смысла.

Это слово означает, прежде всего, т.е. в элементарном и этимологическом смысле, пере-ворот (ре-волюция), т. е. единичное событие, и притом чисто политического характера, сводящееся к насильственной смене одной власти другою, большей частью власти одного лица властью другого лица. Типическим видом «революции» в данном смысле и служит так называемые «дворцовые перевороты». Сюда же относятся и вообще случаи захвата власти партией, свергшей прежнее правительство, иногда даже представителем восставшего «народа». Однако, и в последнем случае, революция, в сущности, нисколько не изменяет ни самой структуры власти, ни связанной с нею идеологии и остаётся единичным событием.

Но со времени Английской и особенно Французской революции выдвинулся в новой Европе и иной, как бы расширенный, смысл слова «революция». Революция – не как отдельное событие, а как целая их серия, объединённая общею идеей и определённым направлением. И вместе с тем революция в этом втором смысле представляется как бы некоторого рода «геологическим сдвигом» в жизни общества. Поэтому революции этого рода – даже, когда протекают, как, например, Французская преимущественно в политических формах, суть в основе социальные революции. Такой характер внутреннего сдвига, придаваемый нами понятию революции, стал до такой степени как бы категорией современного мышления, что мы говорим по аналогии и о промышленных, хозяйственных, и даже художественных «революциях»: выражения, которые были бы совершенно непонятны европейцам даже XVI -XVII вв., не говоря уже о более ранних эпохах… Вместе с тем революция в этом втором смысле не только всегда связывает себя неизбежно с определённой идеологией, но сама становится идеологией, а в крайних своих гипертрофических проявлениях — даже догматом и религией.

Двойственность смысла слова «революция» вообще ведёт к целому ряду недоразумений. На таком недоразумении основан, напр., как показал, однажды П.Б. Струве, едва ли не весь марксизм. Но ещё важнее отметить, что Европа, всегда знавшая революции в первом смысле этого слова, т. е. политические перевороты в виде единичных событий, прожила несколько тысячелетий своей исторической жизни, совершенно не зная тех социальных катаклизмов и идейных, облекавшихся в плоть и кровь, противоборств и сдвигов, которые мы крайне неточно называем, за неимением другого слова и делая явную натяжку над первоначальным и действительным смыслом слова «революция», – её именем. Первым таким катаклизмом за всю многотысячелетнюю историю Европы и была даже не Английская, а, как выше уже отмечено, именно Французская революция.

До нас дошло смутное эхо какой-то «социальной революции» в Аргосе, т. е. в далёкий до-эллинский период истории Пелопоннеса. Вместе с тем историки, часто поддающиеся невольному соблазну рассматривать события прошлого сквозь призму событий и идиосинкразий своего времени, находят что-то подобное нашим «социальным революциям» и в закатный период республиканского Рима. Однако, это сходство есть не более как un fаux air (фр. обманчивое сходство – ред.). Да и вообще после Ферреро[1] трудно говорить о революционном, в современном смысле этого слова, происхождении римско-императорского принципата. Рим, как и Греция, как и европейское Средневековье, знал и борьбу классов, и борьбу идей. Но ни один из этапов, ни один из циклов истории европейского континента вплоть до XVIII века не знавал того, что мы сегодня называем «социальными революциями».

Нет нужды идеализировать предшествовавшие XVIII веку периоды истории. Но нельзя не отметить, что традиционная структура этой истории имеет одно очень важное преимущество перед новейшей её структурой. В то время, как новейшая история Европы развивается волнообразно от повышения к понижению её тональности, или, говоря проще, от революции к реакции, традиционная история нашего материка развивалась в течение тысячелетий прямолинейно. Она не знала ни периодов горячечной деятельности и своего рода бреда, ни периодов мёртвого застоя, т. е. не знала той постоянной смены революции реакцией (и наоборот), той вечной борьбы между ними, которые представляют характерную особенность новейшей Европы. Подобно слову «революция» (в его современном значении), – и слово «реакция» было бы совершенно непонятно в эпоху Данте, как были бы непонятны эти слова древнему римлянину или греку. И мы были бы бессильны объяснить им значение этих слов…

Со времени Французской революции в европейском сознании произошло какое-то раздвоение, как будто какой-то клин был вогнан в прежде единый и целостный дух Европы. И этот клин, это что-то постороннее в её духе и в её теле, чуждое им, постоянно повышает её температуру, вызывает порывистые, внутренне неоправданные, бесцельные и лишь утомляющие движения, заставляет её метаться, как в лихорадке…

Историки — тот же Ферреро — показывают, что закон развития Европы вовсе не требовал французской революции, что она, действительно, вошла в Европу, как некий клин, как некое постороннее тело, и что всего менее оправданным, т. е. всего менее подготовленным исторически, является её разряжение именно во Франции.

Конечно, так. Традиционная сущность Европы не в реакции и не в революции,

а в консерватизме, чего в своё время не поняли ни наши славянофилы, ни наши западники. Первые просто не заметили его, отождествили Европу с революцией. То же, в сущности, случилось и с западниками. Разница между теми и другими заключалась лишь в том, что славянофилы отвергли Европу за её мнимый революционизм, а западники за этот же мнимый революционизм приняли её. Герцен как будто начал смутно догадываться, после 1848 года, что не в революционизме заключается истинное существо Европы. Но он не стал углублять этой своей догадки…

Не одни славянофилы считали характерной чертой западного духа, т. е. Европы, движение, а характеристическим признаком Азии, т. е. Востока – неподвижность. Этот взгляд до такой степени укоренился, что противоположное утверждение может даже показаться парадоксальным. Между тем действительное отношение между этими обоими мирами, между этими обоими типами и стилями исторического развития – если и не во всём, то, по крайней мере, в очень многом – едва ли не как раз обратное – обычно представляемому.

Именно Восток всегда был и остаётся до сих пор миром постоянно сдвигающихся пластов, постоянно разрушающихся социальных тел. Как раз Восток, Азия, испытали немало таких геологических сдвигов социальной жизни, извержений, потопов и всякого рода социальных катаклизмов, которых никогда не знал европейский мир. Именно Восток, т. е. Египет, Азия, мир Ирана, Вавилона, Индии, Китая всегда был классическою страною социальных революций в возможности и весьма часто в действительности – в степени, совершенно немыслимой на европейском материке. Революция, в современном смысле этого слова — именно то, что всегда скрывалось в часто лишь кажущейся неподвижности Востока. Эта неподвижность постоянно таила в себе возможности обвалов, сдвигов и молниеносных бурь, внезапно возникающих, как марево в степи, и смерчем пробегающих по необъятные пространства, сметая с лица земли всё встречающееся на пути… Тюркская «Кругобайкальская» империя IУ-У1 веков, объединившая в эпоху своего расцвета весь мир от Амура до Самарканда, Эфемериды, Чингиза и Тамерлана. А рядом – факиры и дервиши и доведённый до высочайшей степени напряжённости страх и ужас персидского дуализма. И почти в том же плане – конфуцианско-буддийский атеистический рационализм и человекобожество великого могола и богдыхана. Всё это сливается в хаос чувств, образов, противоречивых, смешанных красок и голосов – и без устойчивости, и без единого направления. Мир бесчисленных срывов и превращений, быстро создающихся и столь же быстро падающих царств, социальных группировок, религий, вообще мир всеобщей неустойчивости и постоянного крушения, мир иллюзий, мороков и беспамятства, вечной косности и извечного хаотического движения, вечной реакции и вечной революции…

Именно этот мир является, как кажется, символом безмерных замыслов и великих крушений, в то время как европейский Запад был, в течение тысячелетий, символом меры и устойчивости, даже более того: символом «вечной юности» очень давней старины.

Повторим, на вопрос: в чём заключается подлинная и исконная традиционная сила Европы? – следует ответить, что эта сила заключается в завещанном тысячелетиями, её консерватизме. И потому-то революция и не столь страшна, т. е. не столь опасна для Европы, что она всегда находила достаточно могущественные отпор и противоядие в европейском традиционном консерватизме. Этот консерватизм и есть вышеупомянутое чувство юности, органической связи с нею.

Однако этот консерватизм отнюдь не есть реакция. Реакция, очень хорошо знакомая уже древнему Египту, Вавилону, Ирану и Китаю, стала известна европейскому миру лишь начиная с эпохи Венского конгресса, т. е., как уже было отмечено, является последствием Французской революции…

Всем этим мы отнюдь не хотим сказать, что характерною чертою европейского духа будто бы была неподвижность! Европа всегда была, напротив, движением и порывом, и всего ярче это проявилось в наиболее совершенных, наиболее «европейских» выражениях её гения: в упомянутой уже готике и барокко. Но европейские, подлинно европейские движение и порыв были всегда не пертурбационным, а мерным движениям, не анархическим, а конденсированным порывом. Европейскому порыву и движению всегда была чужда революционная судорожность порывов Азии, в свою очередь объясняющая и реакционный мёртвый застой (также органически чуждый Европе) азиатской неподвижности.

Поколения XIX века поддались по весьма понятным причинам своеобразному дальтонизму: они видели источник сказочного прогресса этого века в его революционизме. Мы же, имеющие перед нашим мысленным взором более широкое поле наблюдений, знаем, что живой источник «святых чудес» Европы ХIХ-го века заключается не в мнимом её революционизме, а в её действительном консерватизме. Европа достигла этих чудес не вследствие французской революции, а несмотря на неё, именно в силу своей устойчивости, своего консерватизма. И вместе с тем мы видим, – а если ещё и не видим, то вскoре увидим, – и иное, о чём уже теперь можно догадываться: что война 1914-18 годов, чуть не окончившаяся крушением всей Европы, именно и была расплатою её за Французскую революцию… И вместе с тем – ликвидацией едва ли не всего её наследства.

Что касается консерватизма, как исторической сущности Европы, то он вполне выявился, как её основная двигательная творческая и организующая сила, первые же годы после войны. Все условия для социальной революции были в Европе налицо в эти годы – эти условия сгруппированы нами в предыдущем очерке. И всё же эта революция не разразилась. Это то и показывает, насколько сильна традиционная закваска Европы, насколько крепок пронизывающий всё существо её консервативный дух.

Александр Салтыков[2].

«Возрождение» (Париж). № 1187, 1 сентября 1928 г.

Примечания:

[1] Возможно, имелся в виду пятитомный труд Гульельмо Ферреро «Величие и падение Рима», впервые вышедший в свет в 1902–1907 годах. Работа посвящена гражданским войнам в Риме, которые привели к падению Республики и утверждению нового императорского режима — Принципата.

[2] Салтыков Александр Александрович (1872-1940) — граф, философ, историк русской культуры, публицист и поэт-«младосимволист». Из 1-й линии 3-й ветви старомосковского рода Салтыковых. Образование получил в Императорском училище правоведения, позднее обучался на юридическом факультете Московского университета. В 1894 году Салтыков начал службу по ведомству МВД. С 1899 по 1902 годы — мстиславский уездный предводитель дворянства. Надворный советник (1906) в звании камер-юнкера.

Граф Салтыков увлекался литературной деятельностью, находясь под влиянием «младосимволистов». Большое влияние на творчество и взгляды Александра Александровича оказал В. С. Соловьёв.

После революции эмигрировал в Германию. В начале 1920-х годов в Мюнхене основал издательство «Милавида», основным ассортиментом которого стали книги на русском и немецком языках, включая и его собственные. Были опубликованы несколько поэтических сборников: «Оды и Гимны», «Новые песни» (1922), «Трофеи» («Сонеты»), «Античные мелодии», «La Gaia Scienza».

В начале 1920-х сотрудничал с мюнхенским журналом «Hochland», публикуя статьи о прошлом и будущем России, «об экономических, политических, культурных и религиозных аспектах современной русской и советской жизни». Свои очерки автор называл «национально-психологическими». В 1922 году в издательстве «Милавида» вышла книга «Две России».

Основной историософской мыслью Салтыкова была та, что принципиальные отличия России от Европы определяются её географическим положением: изо всех стран Европы только одна Россия не входила в состав Римского мира.

Переехав во Францию, Салтыков печатался в парижских изданиях «Cahiers de l’étoile», «Le Monde slave», «Revue bleue», «La Revue catholique des idées et des faits» и др. и газете «Возрождение», став с 1925 года «одним из идеологов» наряду с П. Б. Струве и И. А. Ильиным.

Скончался Александр Александрович Салтыков в 1940 году и похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Со смертью его брата Льва Александровича (1876-1942) род графов Салтыковых пресёкся.

Окончание следует.