Н. Львов о Л. Толстом
В 1928 году «две России», советская и беженская, как и весь читающий мир, отмечали столетие со дня рождения великого русского писателя Льва Николаевича Толстого. После его смерти прошло всего восемнадцать лет, но в них вместилась февральско-октябрьская революция, вскормленная в том числе и толстовскими идеями; невиданный со времён первохристиан богоборческий террор, достигший ужасающих размеров после убийства святой Царской Семьи; отказ от утопии мировой революции и постепенный возврат к традиционным принципам российской государственности. Празднование 100-летнего юбилея Л.Н. Толстого – крупная веха для осмысления исторического пути России. Тем более, что размаху торжеств соответствовал масштаб личности юбиляра: ведь Толстого даже называли «вторым царём» в России. Настало время посмотреть на первые «плоды просвещения» по-толстовски для страны и народа, что и сделала русская зарубежная мысль.
Минул ещё почти век. Ныне, в преддверии 200-летнего юбилея, можно видеть, как прошли или не прошли проверку временем оценки личности, учения и творчества Льва Толстого столетней давности. А современной России предстоит решить, кого выбрать из двух: Варавву или Иисуса, Помазанника Божьего или Толстого? Царю – царствовать, писателю – писательствовать.
АНДРЕЙ ХВАЛИН
+
Юбилеи Толстого 1928-2028:
https://archive-khvalin.ru/tolstoj-i-socializm/
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
По личным воспоминаниям Н. Львова[*].
Я знал Толстого в годы моей юности. Я учился с его сыном Ильёй в Поливановской гимназии в Москве. Мы жили на Смоленском бульваре, Толстые недалеко от нас в Хамовниках.
Толстой часто проезжал мимо нашего дома верхом на иноходце. Мы, дети, всякий раз выбегали к окну нашей классной комнаты, отрываясь от занятий, чтобы взглянуть на него.
Бывало, он остановится около нашего подъезда, передаст свою лошадь извозчику Ивану, стоявшему на углу переулка, и входит к нам. С моим отцом он был знаком ещё издавна, с молодых лет. Случалось, что Толстой вдруг зачастит к нам, чуть ли не каждый день, а то не показывается целыми месяцами.
Как сейчас вижу его перед собой со всклокоченной бородой, в чёрной рубашке, подпоясанной ремешком (это было уже начало опрощения). По внешнему виду он походил на торговца или природного мужика, но по манере держать себя, по говору в нём сказывался большой барин.
Толстой и был таковым. Он принадлежал к тому высшему кругу русского дворянства, которое перед своим увяданием дало самый пышный цвет утончённой аристократической культуры.
Впитав в себя всю западноевропейскую культуру, (для них и Шекспир, и Гёте были своими, а не чужими), они, подлинные европейцы и аристократы по духу, оставались тем не менее глубоко русскими, вопреки общераспространённому мнению.
Толстой был барин, но вместе с тем он был по всему своему складу природный русский мужик. Таких, как он, вы могли найти и среди сектантов в глухих захолустьях, и среди торгового люда в Заволжье, и среди странников и бродяг на большой дороге.
Толстой не рядился под мужика, он им был. Нижняя часть его лица поражала своею грубостью; мясистая, чувственная, неуклюжая: широкие челюсти, скулы, толстый нос, но глаза Толстого, эти глубокие глаза, блуждающие из-под нависших бровей, производили неизгладимое впечатление. Кто раз их видел, никогда их не забудет. В них сквозило какое-то томление страдания, обречённость.
В это время начала 80-х годов Толстой начинал уже мучиться своими думами, но ещё не перешёл за грань Толстого «Войны и мира» и «Анны Карениной».
В нём ещё боролись два человека.
Он жил в купленном своём барском особняке с большим садом в Хамовническом переулке, в обстановке богатого дома, которую осуждал, но с которой, тем не менее, не был в силах порвать. Его жена и дочь ездили на балы, принимали у себя гостей. Толстой среди всех своих сомнений сам не раз поддавался, казалось бы, странным увлеченьям. Так, он вдруг пристрастился к игре в винт и целые вечера проводил за карточным столом.
Он отдал своих сыновей в гимназию, а между тем приходил к нашему директору Л. И. Поливанову доказывать ему всю ненужность образования.
Толстой, продолжая жить не только в условиях достатка, но и роскоши, проповедовал всю гибельность богатства и сытости и необходимость опрощения.
Я говорил, что Толстой часто заходил к моему отцу. Их сближала между собой одинаковая религиозная настроенность.
Отец мой получил от жизни всё, чего может желать человек: красоту, богатство, высокое общественное положение, независимость, семейное счастье, и тем не менее, так же, как и Толстого, его влекло от этой жизни что-то другое. Он не умел сойти на землю и наслаждаться её благами.
Один из крупнейших землевладельцев в России, мой отец не только не дорожил своим богатством, но тяготился им. Особенно его тяготили отношения с крестьянами нашего родового имения Саратовской губернии.
И вот Толстой убеждал моего отца отдать всю землю крестьянам.
Помню, как однажды Толстой, сидя в кресле в кабинете моего отца, среди горячего спора вынул из кармана Евангелие и стал вслух читать Нагорную проповедь. Он произносил каждое слово с такою силою убеждения в правде этого слова… Крупные слезы капали из его глаз. Его волненье невольно передавалось тем, кто его слушал. Никогда не забуду того неотразимого впечатления, которое оставил во мне этот шестидесятилетий старик, читавший в слезах проповедь Христа.
«Блаженны нищие духом», — начал Толстой и продолжал всё так же напряжённо читать, как будто он впервые, только что был охвачен истиной евангельского слова. Толстой плакал, так глубоко он чувствовал.
Другой раз, мне как-то пришлось зайти к Илье. В комнату, где мы сидели, вошёл Лев Николаевич со старшим сыном Сергеем. И тут же при нас они продолжали свой разговор. Неожиданно я услышал из уст того же самого Толстого, перед которым благоговел, такие слова, которые меня, пятнадцатилетнего мальчика, резанули точно ножом.
Толстой говорил о рождении Христа, доказывая, что Христос такой же человек, как и все мы. Грубая реальность его выражения была настолько циничной, что хотелось заткнуть себе уши, убежать из комнаты, чтобы не слышать его. Но Толстой и не заметил нашего смущенья и всей неловкости говорить такие вещи при детях и продолжал приводить доказательства своего мнения с упрямой настойчивостью, точно ему ни до кого не было дела.
Это был какой-то другой Толстой, жесткий, тяжёлый, внушающий к себе неприязненное, враждебное чувство.
Нет, это был один и тот же человек. В страданьях, с невероятным напряжением искал Толстой правды во что бы то ни стало. Он был резок, жесток, неумолим: ему нужна была вся правда, хотя бы правда эта была ужасна.
Нашёл ли он её? Нет. Но он искал со всею искренностью и пламенностью, искал, мучился, терзался, мучил своих родных, близких, искал и не нашёл.
В этих страданьях всё значение Льва Толстого. Отымите эти страданья, и от учения Толстого не останется ничего.
В трагизме между поставленными страшными вопросами и неуменьем разрешить их — весь смысл толстовского учения.
Толстого можно понять и, несмотря на все его заблужденья, перед Толстым невольно обнажаешь голову. Это могучий вековой дуб, высоко поднявшей свою вершину к небу, со всеми его болезненными наростами, с корявыми, сухими ветвями, с раскрытым, чёрным дуплом.
Но кого нельзя понять, так это толстовцев. Те, которые думают, что Толстой раскрыл всю правду и нашёл истинный путь, находятся в печальном заблуждении.
По Толстому не только нельзя жить, но нельзя и спасаться, по Толстому можно только бесплодно страдать.
Н. Львов
«Возрождение» (Париж). № 1213, 27 сентября 1928 года.
Примечание:
[*] Львов Николай Николаевич (1867-1940) – российский государственный и общественный деятель, депутат 1-й, 3-й и 4-й Государственной думы Российской империи от Саратовской губернии.
Из потомственных дворян. В 1891 году окончил юридический факультет Московского университета. В 1892-99 годах был предводителем дворянства Балашовского уезда Саратовской губернии. С 1893 года – гласный Саратовского губернского земского собрания. В 1899-1902 годах – председатель Саратовской губернской земской управы. Один из создателей Конституционно-демократической партии, в которой он занимал правые позиции. В 1906 году избирался в её Центральный комитет.
В дни Февральской революции, 2-го марта 1917 года, был назначен комиссаром Временного комитета Государственной думы (ВКГД) над Дирекцией императорских театров. С 4 по 16 марта 1917 года работал комиссаром Временного правительства для заведования дворцами, художественными хранилищами и другими имуществами бывшего Министерства императорского двора и Главного управления уделов. Участвовал в выборах в Учредительное собрание, но избран не был.
После октября 1917 года перебрался в Новочеркасск и стал участником Белого движения, одним из создателей Добровольческой армии. Был редактором выходившей в Екатеринодаре газеты «Великая Россия». В ноябре 1920 года вместе с армией генерала П.Н. Врангеля отплыл в Константинополь. В эмиграции становится председателем Русского парламентского комитета, членом Русского совета (правительственного органа, созданного для объединения вокруг Русской армии, оказавшейся в изгнании, всех сил эмиграции, способных бороться против большевизма). Сотрудничал в газетах «Русский голос», «Новое время», «Возрождение». В дальнейшем переехал в Югославию. Умер 24 ноября 1940 года, по другим же данным, в 1944 году. Похоронен в Ницце на русском кладбище Кокад.