Государь на Виленщине — ИМПЕРСКИЙ АРХИВ

«Мощные гребцы русской ладьи в иноплеменном море».

По личным воспоминаниям

«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идет о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки читались с превеликим вниманием: они испещрены подчеркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и ее составителя. Благодарю их и помню.

Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается ее живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.

На северо-западной окраине России, в прежних её очертаниях, старообрядцы осели давно. Еще в конце XVII столетия значительное число их, теснимое на родине за религиозные убеждения, «уходило за рубеж» и поселялось в Виленщине, составлявшей тогда часть королевства Польского. Поляки, руководимые политическими соображениями, относились к пришлым старообрядцам сравнительно благосклонно, видя в них, прежде всего, противников православной церкви, с которою воинствующее католическое духовенство вело упорную и постоянную борьбу.

ГОСУДАРЬ НА ВИЛЕНЩИНЕ — Фрагмент статьи «Государь на Виленщине» Д.Н. Любимова

В блестящий век Екатерины, после присоединения Виленского края к России, «отторженныя возвратив» — как было начертано когда-то на памятнике великой государыни в Вильне — русская власть, заменившая польскую, также стала давать различные льготы поселившимся старообрядцам, которым, по указаниям императрицы Екатерины, самой судьбой суждено было стать сильнейшими гребцами русской государственной ладьи в иноплеменном море присоединённого края.

Действительно, старообрядцы в Виленской губернии, помню по службе моей губернатором в Вильне (1906-1912), осели крепко и играли большую роль, не только как ревнители древнего благочестия, но именно как проводники в крае исконных русских начал, что в особенности замечалось после провозглашения закона о свободе вероисповеданий, сравнявшего старообрядцев с православными. Выделялась в этом отношении виленская старообрядческая община. Во главе её стояла тогда многочисленная и богатая семья Пимоновых, три брата: Аристарх, Арсений и Василий Моисеевичи. Их рвением и собранными пожертвованиями был построен в Вильне величественный старообрядческий храм Покрова Пресвятой Богородицы, в котором, помню, внутренние стены были покрыты орнаментами в древнерусском стиле, а на потолке было вылеплено рельефное изображение восьмиконечного креста.

В те времена управление Виленской губернией представляло значительные трудности в виду того, что здесь постоянно выдвигались, сталкивались и обострялись вопросы религиозно-национальные.

В этом отношении менее всего хлопот доставляли старообрядцы, с которыми мне много раз приходилось сталкиваться по самым разнообразным случаям. Припоминается мне один из них.

Государь ехал куда-то на юг. По расписанию императорский поезд имел в пределах Виленской губернии лишь одну остановку на маленькой станции для смены паровозов, минут на десять, между девятью и десятью часами утра. Согласно действовавшей тогда особой инструкции о проезде императорских поездов я должен был выехать на станцию остановки навстречу царскому поезду и подать Государю установленный рапорт о состоянии губернии.

Из Вильны я выехал на рассвете и рано утром приехал на станцию. Там, оказывается, ждала меня чуть ли не сутки депутация старообрядческого поселка, находившегося поблизости. Депутация — человек шесть или семь, все старики, как-то узнав об остановке царского поезда, просила допустить её подать хлеб-соль и поднести образ, так как впервые за свыше полутораста лет существования поселка Государь останавливается вблизи него.

Не имея на то полномочий, а также времени, дабы испросить разрешение установленным порядком, я, в сущности, обязан был ходатайство отклонить. Но старообрядцы так мечтали увидеть своего «царя-батюшку», так располагали к себе своими типичными русскими лицами с голубыми глазами и бородами лопатою, и несмотря на столетнее пребывание среди сплошь инородного населения, говорили на таком чудном, старинном, русском полуцерковно-славянском языке и подносили какой-то необыкновенный, совершенно потускневший образ, который, — говорили старообрядцы, понижая голос, — по преданию нерукотворный, — что я не устоял и стал, как заговорщик, с ними обсуждать — как нам это, вопреки правилам, устроить.

Решено было: что они отправятся в «пассажирскую комнату» и будут там смирно сидеть, не выглядывая даже в окна на платформу; я же обещаю, что если Государь меня примет отдельно и будет хоть какая-нибудь возможность, доложу о них и постараюсь устроить им представление «царю-батюшке», как упорно подчёркивали старообрядцы.

Так и сделали. Пассажирскую же комнату со старообрядцами заперли на ключ, как это требовалось правилами о проезде царских поездов, а ключ передали мне. Когда подошёл царский поезд и я представил Государю, принявшему меня в купе своего вагона, установленный ещё со времён Сперанского рапорт о состоянии «вверенной мне губернии», Государь задал мне несколько обычных в этих случаях вопросов и расспрашивал о бывших в губернии беспорядках. Воспользовавшись этим, я между прочим указал на особое значение старообрядцев, являющихся несокрушимыми устоями русской государственности в губернии, причём доложил, что не могу скрыть от его величества о сидящей взаперти депутации и даже показал ключ. Государь рассмеялся и сразу согласился её принять. Он приказал мне предупредить дворцового коменданта, что через пять минут он выйдет на платформу и примет депутацию, а также хлеб-соль и икону.

Я немедленно сообщил об этом дворцовому коменданту ген.-адъютанту Дедюлину, находившемуся на платформе. С своей стороны, В.А. Дедюлин, которого я давно знал по службе его начальником штаба корпуса жандармов, а потом с.-петербургским градоначальником, меня предупредил, чтобы только старообрядцы не вздумали кланяться земными поклонами, чего Государь не любит. В одну из прошлых поездок в одной из соседних губерний крестьяне встали на колени и Государь остался очень этим недоволен и даже сделал при всех замечание губернатору.

Затем я вывел на платформу старообрядцев и только успел их расставить и объяснить им, чтобы они никоим образом не становились бы на колени, так как Государь этого не любит, а поклонились бы ему «в пояс», как Государь в сопровождении министра двора, дворцового коменданта и дежурного флигель-адъютанта уже подходил к нашей группе.

Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы встать за Государем и, когда обернулся, прямо обмер: все старообрядцы стояли на коленях с низко опущенными головами. Государь приказал им встать, указав, что так надо стоять лишь перед образами. Затем стал их расспрашивать, как они живут. Отвечал старик-наставник толково, а главное спокойно, как-то с достоинством, будто привык говорить с государями, притом всё «на ты» и каким-то особым языком, точно из былин. Так и слышалось: «К Тебе, Великий Государь, расположены мы сердцами нашими русскими…; Ты наш Царь-батюшка…; Надёжа-царь…. Сокол наш ясный» и т. д.

Государь с благосклонной улыбкой внимательно слушал старообрядцев, принял хлеб-соль и рассматривал икону, про которую наставник с гордостью говорил: Володимерская, по преданию нерукотворная, лет двести миновало, как «из-за Клязмы» вывезена была….

Государь, видимо, остался очень доволен старообрядцами. Прощаясь милостиво с ними, он, похоже, хотел мне что-то сказать, даже сморщил брови, но ничего не сказал, — улыбнулся только. Дедюлин поздравил меня, что «сошло благополучно».

После отхода поезда я позвал старообрядцев и стал их упрекать: почему они меня не послушались, встали на колени и тем могли подвести меня, давшего им возможность осуществить их мечту. Тот же наставник так же спокойно, с постоянными отступлениями «просим милостивейшего извинения», пояснил мне: «Как же это было бы, если бы поклонились мы в пояс? Ведь эдак мы кланяемся, когда ваше превосходительство встречаем (мне и всему начальству говорил он «вы», а Государю «ты»). А тут ведь Царь — помазанник Божий… Как же это так было бы? Ведь разницы бы не было. Для Царя то — оно обидно… А окромя всего, как увидали мы Батюшку-Царя то — самого, так ноги и слушаться перестали — сами подогнулись…».

Поражённый его логикой, я ничего не нашёл, что ответить.

В тот же день я посетил их посёлок. Помню, там меня повели к старику, которому, говорили, много более ста лет. Цвет лица его был какой-то зелёный, глаза мутные, но более всего поражала его борода, необыкновенная какая-то, белая, вроде ваты. Мне объяснили, что такая борода бывает лишь у столетних стариков. Это кажется и было главным основанием для определения его возраста — бумаг, оказалось, у него не было никаких. Говорил он с большой расстановкой. Видимо, желая мне сказать любезность, стал перечислять, скольких он губернаторов видел на своем веку, загибая пальцы на руках, но пальцев не хватило, и он махнул рукой…

Припоминается мне, как из-за этого почтенного старика, спустя некоторое время, я едва не испортил отношений с тогдашним командиром 3-го армейского корпуса ген. Ренненкампфом. В виду наступавшего столетия Отечественной войны, во исполнение данного, вероятно, свыше поручения, П.К. Ренненкампф задался целью объехать путь, по которому Наполеон шёл из Вильны на Смоленск и поискать не осталось ли в живых свидетелей той эпохи. Всех их с высочайшего соизволения решено было пригласить на Бородинское поле в день столетия знаменитой битвы. Объехав часть пути, Ренненкампф заехал ко мне и жаловался, что нигде не мог найти никого подходящего.

Тот слышал от отца, тот от деда; этим показаниям грош цена, — утверждал генерал. Нужен, чтобы заинтересовать Государя, очевидец, и, наверно, есть среди крестьян сто пяти, шестилетние старики. Ведь достаточно, чтобы он фактически мог видеть Наполеона. Вся надежда на Виленскую губернию…

Я вдруг вспомнил старообрядца с волосами, как вата, и обещал генералу подумать. Вызвал исправника уезда, где находился посёлок, и рассказал ему в чём дело. Исправник в данном случае на беду был необыкновенно расторопный. На мой вопрос относительно старика старообрядца — может ли он помнить Наполеона, он отвечал, что не только может, но, несомненно, помнит. Он такой до сих пор смышлёный, если нужно, не только Наполеона, матушку Екатерину вспомнит.

Я счёл нужным утишить рвение исправника и запретил учить старика; пусть скажет генералу, что знает, а тот уж сам решит: годится ли он на Бородинские торжества, или нет. Наше дело – сторона.

Однако вышла целая история, не лишённая комизма, которая когда-то с моих слов была описана А.И. Куприным с присущим ему талантом в рассказе его «Тень Императора».

Со своей стороны, я ясно припоминаю, как П.К. Ренненкампф прямо с объезда приехал ко мне.

Он был очень раздражён, говорил в повышенном тоне, ругая расторопного исправника на чём свет стоит. Из несколько сбивчивого рассказа генерала выяснилось, что он ездил к рекомендованному мною старообрядцу. Сначала всё шло хорошо. Старик указал место, где был тогда дом, в котором останавливался Наполеон, как он гулял с генералами «в перьях»; а сам он был «в сером» и «в шляпе о трёх концах».

Но когда генерал спросил его: каков из себя был Наполеон, — старика вдруг оживился и как-то разошёлся: как есть «ерой»; косая сажень в плечах, бородища — во — по пояс … и т. д.

Я с трудом успокоил генерала, доказывая, что старик просто заговорился; у всякого свой идеал героя — он описал своего; нельзя забывать, что ему более ста лет … Но генерал простился со мною сухо и уехал, видимо, недовольный.

Замечательно, однако, что старик все-таки попал на торжества столетия Отечественной войны. Был на Бородинском поле; на виду; с ним говорил Государь.

Но старик, наученный горьким опытом с генералом, как французы говорят, — devenu sage (стал мудрым – А.Х.); — безмолвствовал; о косой сажени в плечах, о «бородище во….» ни слова; да и где тут вспомнить все эти подробности… Сто лет не шутка….

Дм. Любимов.

Справка «Имперского архива»:

Любимов Дмитрий Николаевич (1864-1942) — русский государственный деятель, виленский губернатор, сенатор, гофмейстер. Окончил Катковский лицей (1883) и Санкт-Петербургский университет со степенью кандидата прав (1887). По окончании университета поступил на службу в Министерство государственных имуществ. В 1896 году был назначен помощником статс-секретаря Государственного совета, а в 1902 — начальником канцелярии министра внутренних дел. В 1906-1912 годах занимал пост Виленского губернатора.

Собрал коллекцию автографов и портретов писателей, ученых и государственных деятелей, которая хранится в Пушкинском доме в Санкт-Петербурге.

После революции эмигрировал. С 1919 года в Польше, был председателем Русского комитета в Варшаве. Вскоре переехал в Берлин, а затем в Париж. Участвовал в работе национальных организаций. Был членом Союза объединённых монархистов во Франции, выступал с докладами на заседаниях Русской монархической партии, в Обществе бывших студентов Санкт-Петербургского университета и в Русском очаге. Скончался в 1942 году в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.