Глава XXIII.

КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ

Книга Мириэль Бьюкенен – дочери английского посла[i], «свидетельницы всех событий, подготовивших русскую революцию, а также и самой революции».

«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки читались с превеликим вниманием: они испещрены подчеркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.

Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.

Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.

Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.

ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ-3: http://archive-khvalin.ru/o-tainstvennom/; http://archive-khvalin.ru/vojna-armiya-i-strana/; http://archive-khvalin.ru/pamyati-imperatora-nikolaya-ii/; http://archive-khvalin.ru/llojd-dzhordzh/.

КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ.

Т. 1. http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-3/krushenie-imperii/tom-i/

Т. 2.

Глава XII. http://archive-khvalin.ru/glava-xii/

Глава XIII. http://archive-khvalin.ru/glava-xiii/

Глава XIV. http://archive-khvalin.ru/glava-xiv/

Глава XV. http://archive-khvalin.ru/glava-xv/

Глава XVI. http://archive-khvalin.ru/glava-%cf%87v%ce%b9/

Глава XVII. http://archive-khvalin.ru/glava-xvii/

Глава XVIII. http://archive-khvalin.ru/glava-xviii/

Глава XIX. http://archive-khvalin.ru/glava-xix/

Глава XX. http://archive-khvalin.ru/glava-xx/

Глава XXI. http://archive-khvalin.ru/glava-xxi/

Глава XXII. http://archive-khvalin.ru/glava-xxii/

+

ГЛАВА XXIII.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ.

Комедия большевицкой мирной конференции в Бресте продолжалась. Условия, поставленные немцами, были столь тяжелы, что даже Ленин и Троцкий не решались подписать с ними мира. 16 декабря было подписано перемирие, которое должно было продлиться до 11 января 1918 года.

Троцкий снова угрожал британским подданным и требовал дипломатической визы для своих курьеров. Тысячи офицеров и юнкеров пробирались на юг России и поступали в Добровольческую армию Корнилова и Деникина. По всей России крестьяне грабили и жгли имения, убивали помещиков или же изгоняли их из усадеб. В Одессе происходили бои на улицах. Кронштадтские беспорядки повторились в ещё более сильной степени в Черноморском флоте.

Нам было, конечно, всё это очень тяжело, но неизмеримо тяжелее было самим русским. У них душа исстрадалась за родину, был разрушен домашний очаг, последний уют, всё, для чего они жили. Приблизительно в это время моя мать получила письмо от одной русской дамы, которая сидела в тюрьме по подозрению в контрреволюции. Это письмо лишний раз свидетельствовало о том, какие страдания переживали интеллигентные русские и как они были лояльны по отношению к союзникам.

«Дорогая леди Георгина! Прежде всего прошу меня извинить за мой плохой английский язык, я знаю ваш язык лишь настолько, чтобы сознавать, как трудно мне будет выразить мои мысли и чувства. Но это меня не останавливает, и я надеюсь, что отнесётесь снисходительно к моим ошибкам.

Давно мне хочется навестить вас и побеседовать с Вами лично, потому что я знаю, какая Вы добрая и что на Вас можно положиться. Но ещё больше я хочу Вас видеть, потому что Вы являетесь единственно достижимым олицетворением Англии. И в течение всех этих долгих месяцев, в продолжение которых мы надеялись и работали, и особенно в течение последних недель борьбы я никак не могла решиться на это. Мне казалось немыслимым вынести Ваш взгляд, узнать всё то, что Вы думаете о нас, русских, Вы — хотя и наши союзники, но всё-таки чужие.

Теперь, когда я сижу в тюрьме, я имею право смотреть в глаза Вашей родине и считаю своим долгом рассказать Вам о моих чувствах и о чувствах, которые переполняют сердца многих русских.

Вам известно то восхищение, та любовь и вера, которую мы питаем к великим принципам свободы, великодушия и истинной демократии, за которые борется Ваша страна. Для всех тех из нас, которые смотрят на вещи здраво, Вы являетесь нашими лучшими, верными друзьями. Мы готовы пожертвовать всем ради свободы, чести и счастья нашей родины, и мы знаем,что только Англия и Франция могут нам помочь.

Вы должны понять, что только вследствие темноты нашего народа, мы сошли с прямого пути веры и чести, и теперь в России идёт страшная борьба сознательных людей против бессознательной грубой силы.

Я бы охотно сказала, будьте терпеливы с нами. Ведь я уверена, что правда и разум  восторжествуют, но я слишком хорошо знаю, что терпение теперь стоит жизни многих тысяч людей, а потому я молчу. И всё же каждый день ожидания — это выигранный день для нас.

Я слежу теперь по газетам за Вашими победами, как будто бы они были нашими, и день, когда Ваши войска вошли в Иерусалим, был радостным днём в моём одиночестве. Есть вещи, которые слишком сильно чувствуешь. Их нельзя выразить словами.

Вы не можете себе представить, каким свободным чувствуешь себя в тюрьме. Это такое необычное и сильное переживание, что его стоит испытать. Когда я буду свободной и физически, т.е. когда меня выпустят на свободу, я обязательно приду к Вам, если когда-либо и как-нибудь смогу быть Вам или же Вашей родине полезной, я буду только счастлива возможности активно доказать мою любовь к Англии и ко всем тем великим, гуманным идеям и чувствам, которые она олицетворяет в моём воображении.

Примите мои сердечные уверения в моей признательности, дорогая леди Георгина, и искреннюю благодарность за всё то, что Вы в своё время сделали для моего госпиталя.

П.С. Это письмо Вам будет передано нелегально, так что, пока я нахожусь в тюрьме, прошу Вас сохранить его втайне».

Увеличивавшаяся напряжённость положения начинала всё серьезнее отражаться на здоровье моего отца, и в начале декабря он заболел настолько серьёзно, что доктор заявил, что, если он не покинет Петрограда и не поедет отдохнуть, он снимает с себя всякую ответственность.

В ответ на телеграмму с просьбой о разрешении отпуска, британское министерство иностранных дел прислало своё согласие, советуя моему отцу не откладывать своего отъезда и выехать при первой же возможности. Было решено, что мы двинемся в путь, как только соберётся Учредительное Собрание.

В конце Рождества мы пригласили к нам в посольство на вечер чинов канцелярии, различных офицеров из военной и морской миссий и некоторых, ещё находившихся в Петрограде наших русских друзей. Это был последний вечер, который когда-либо давался в стенах британского посольства. К счастью, в этот вечер горело электричество, и громадные хрустальные люстры сверкали тысячами огней. Большие залы были переполнены. Был слышен смех, и, хотя у всех присутствовавших на вечере офицеров в кармане лежал заряженный револьвер, и в канцелярии были приготовлены винтовки и патроны, пока всё было тихо, мы старались немного позабыть вечную опасность, горечь разлуки, нужду и бедность, которые притаились позади тяжёлых парчовых занавесей, которыми были задёрнуты окна.

Мы начали этот вечер с кабаре, которое было поставлено полковником Торнхиллом, и закончили его ужином. Этот ужин, хотя и не был похож на те банкеты, которые у нас бывали прежде, лишний раз подтверждал находчивость и изобретательность нашего повара, который преодолел все трудности раздобывания провизии и приготовил невероятное количество разнообразных блюд. Мы танцевали русские танцы, пели английские песни, пили за здоровье друг друга и выражали пожелания встретиться в будущем году на родине. Мы старались верить в то, что эта встреча действительно произойдёт, хотели отогнать от себя мысли о разлуке и опасности, но на некоторых из присутствовавших на вечере мужчинах уже реяла тень смерти. Кроми, Валентин, Денис Гарстин так и не вернулись никогда в Англию. Русский офицер, сидевший со мною за ужином, был зверски убит большевиками. Муж моей приятельницы, у которой я гостила в имении, был убит крестьянами в своей усадьбе. Княгиня Салтыкова, седая, с удивительно красивыми глазами, погибла в том же году от голода. Даже самому посольству не удалось избежать репрессий: большие его комнаты были превращены в казармы для грязных красноармейцев, и вскоре в этом когда-то прекрасном здании воцарилась мерзость запустения.

Через два дня после праздников отец мой почувствовал ухудшение своего недомогания, и доктор посоветовал нам немедленно уезжать. Поэтому мы решили не ждать открытия Учредительного Собрания, и, после некоторых препирательств с Троцким, наш отъезд был  назначен на 8 января.

Накануне нашего отъезда я с грустью шла по пустынным улицам города, который стал, после стольких лет жизни в нём, для меня моей второй родиной. Я чувствовала, что уже не скоро увижу его вновь. Стоял трескучий мороз. Ледяной ветер дул с Невы. Над домами расстилалось пасмурное серое небо. Снег, который никто не убирал, громоздился кучами, и через него с трудом прокладывали себе путь редкие сани и автомобили. С трудом, борясь против ветра, я перешла через Дворцовую площадь и зашла в Исаакиевский собор, чтобы ещё раз поставить свечу пред чудотворной иконой Божией Матери. Обычно переполненный собор теперь поражал своею пустотою. Кое-где мерцали желтые свечи. Усталые женщины с измождёнными лицами, с головами, повязанными платками, еле виднелись в сумерках. Священник в зелёном облачении стоял пред Царскими вратами, и его фигура ясно выделялась на фоне иконостаса.

Я вышла. На улице кружился снег. Вдали показалась статуя Петра Великого. Адмиралтейство, с жёлтыми стенами и светло зелёной крышей, находилось влево от меня. Через реку виднелся старинный, красноватый дворец князя Меньшикова, вдали была крепость, Петропавловский собор, большие дома Каменноостровского, направо лежал Зимний Дворец, с фасадом, изуродованным пулями.

Где-то на противоположном берегу прозвучал в зловещей тишине ружейный выстрел, и проходивший рабочий вызывающе захохотал. Порывы ледяного ветра поднимали вьюгу и залепляли снегом глаза. У моих ног я заметила голодную жёлтую собаку. Я не выдержала её умоляющего взгляда и повернула обратно. Спотыкаясь и ослепляемая вьюгой, я бежала мимо пустых дворцов, в которых жило столько славных воспоминаний, мимо перекрестка на Миллионной, пока на Суворовской площади меня ни остановила протянутая рука красноармейца:

— Гражданка, ваш пропуск …

Не обращая внимания на слёзы, которые текли у меня по щекам, я вынула бумажку — я её носила всегда при себе — и стала терпеливо ждать, пока он её рассмотрит. Сплёвывая в снег, он протянул мне мой пропуск обратно.

— Проходите, только будьте внимательнее в следующий раз.

В этот вечер я обедала в английском военном клубе на Миллионной, и полковник Торнхилл и два других британских офицера проводили меня до дому. Около казарм Павловского полка у стены стояла группа солдат. Им навстречу шёл старый генерал. Его серая барашковая шапка и красные отвороты пальто на мгновение осветились чрез какую-то открытую дверь. Ни один из солдат, конечно, не двинулся, чтобы дать ему дорогу. Один даже неприлично выругался по его адресу. Английские офицеры, бывшие со мною, вытянулись и отдали честь. Лицо старика, похожее на восковую маску, осветилось грустной улыбкой.

— Его расстреляют, если он будет ходить в таком виде, пробормотал один из моих спутников, глядя вослед высокой, прямой фигуре генерала.

— Тебя самого расстреляют, если ты не прибавишь ходу, — ответил кто-то из нас. И офицеры тихо рассмеялись, и я почувствовала в их смехе оттенок удовлетворения, что встреча с солдатами прошла без инцидентов.

Вернувшись в посольство, я совершила бесконечное число раз прогулку между спальной и гостиной, складывая и разбирая вновь единственный сундук, который было разрешено каждому из нас увезти из России. Я собирала свои любимые книги и никак не могла решить, что мне надо было взять с собою. То же самое происходило и с моими платьями. В моём сундуке не помещалось и четверти моего гардероба, и я была в большом затруднении относительно того, что надо было с собою брать и что оставлять. Более всего я сожалела о моей шубе на беличьем меху с воротником голубой лисицы. Она не помещалась в моём чемодане, а надеть её я не могла, потому что она была чересчур парадной. Мне было бесконечно жаль расстаться с ней, и даже теперь я часто думаю о том, как выглядит жена или дочь какого-нибудь комиссара, которая её носит.

К вещам необыкновенно привязываешься. В наших комнатах каждая часть мебели, каждая безделушка были с чем-нибудь в прошлом связаны. Расставаясь с ними, я чувствовала, что я оставляю здесь часть моей жизни, и в моём жизненном романе какая-то большая глава подошла к концу.

На другое утро, мы поднялись очень рано, готовясь к путешествию. Электричество не горело. Зажженные свечи слабо мерцали в наших больших комнатах. Наверху лестницы одиноко горела керосиновая лампа. Прислуга плакала. Вильям был очень бледен. Дрожавшие тени людей суетились взад и вперед. Большие стеклянные двери ежеминутно открывались и закрывались, впуская за каждым входившим клубы холодного воздуха и снежные хлопья.

Момент расставания наступил слишком скоро. Я бросила ещё один взгляд на большую парадную лестницу, с керосиновой лампой, мигавшей сквозь застилавшие мои глаза слёзы, и вот мы уже на холоде раннего январского утра. Швейцар Юрий целует, всхлипывая, наши руки. Автомобиль трогается, с трудом нащупывая дорогу, занесённую снегом. В неясном утреннем свете всё кажется каким-то царством теней. Широкая замерзшая река, дворцы вдоль набережной, церкви с золотыми куполами, большие дома с заколоченными окнами и дверями — всё это на фоне серого неба казалось нереальным, призрачным.

Мы прибыли наконец на грязный Финляндский вокзал, наполненный бродившими солдатами. Отряд красноармейцев расталкивал публику. Маленькая группа лиц, приехавших нас проводить, вздрагивала от холода и переминалась с ноги на ногу. Комиссариат иностранных дел, по распоряжению Троцкого, отказался сделать распоряжение о том, чтобы для нас был приготовлен вагон. Но, благодаря сговорчивости начальника станции, получившего от моего отца две бутылки коньяку, нам, однако, предоставили целый спальный вагон, и все мы, в том числе генерал Нокс, адмирал Стэнлей и шесть других офицеров, числившихся в составе различных военных и морских миссий, устроились очень удобно. Резко прозвучал свисток, заскрипели по снегу колеса, и наш поезд двинулся. Группа людей, стоявших на платформе, махала нам вслед руками. Я стояла у окна, и мимо меня промелькнуло смуглое, красивое лицо Кроми, голубые глаза Герстина и Вильям, по щекам которого текли крупные слёзы. Поезд ускорял ход. Платформа скрылась из глаз. Петроград был уже далеко позади. Теперь на нашу долю оставались только воспоминания о долгих восьми годах, проведённых в России, о её былом величии и традициях, которые теперь навсегда исчезли. И вдруг, когда наш поезд вышел за последний семафор, глазам моим представились пустые, покинутые дворцы, вдоль набережной, голодная рыжая собачонка, смотревшая на меня жалобными глазами, и грязный красный флаг, который развевался над суровыми, тёмными стенами, построенными величайшим русским Царём.

В поезде, конечно, не было вагона-ресторана, но мы взяли с собою достаточно провизии и развлекались тем, что завтракали, обедали и ужинали поочерёдно в купе друг у друга. Понедельник прошёл сравнительно быстро. Зато следующий день показался нам бесконечно однообразным. Было нестерпимо холодно. Стёкла окон совершенно замёрзли. Сквозь ледяной узор можно было видеть однообразные снежные равнины, сосновые леса и бедные деревушки.

Было мало надежды, что мы к вечеру приедем в пограничный город Торнео, чтобы засветло перебраться через замёрзшую реку на другой берег, где была уже Швеция. Поезд полз невероятно тихо, и с каждым новым километром снег по обеим сторонам полотна поднимался всё выше и выше. В Улеаборге нас встретил британский консул и заявил, что, если нам даже удастся достичь границы до наступления ночи, мы всё равно опоздаем на шведский поезд и будем вынуждены провести ночь в Хаапаранде. Казалось, что поезд никогда не уедет из Улеаборга, и когда мы наконец добрались до Торнео, было далеко за полночь. Комиссар станции хотел сперва, чтобы мы покинули вагон и провели ночь на станции, но нам удалось его убедить оставить нас в вагоне.

Вначале предполагалось, что мы выедем из Торнео в 10 часов утра в среду. Но пришлось ждать около двух часов на вокзале, после чего комиссар разрешил нам пересесть в низкие, открытые сани, которые должны были перевезти нас через замерзшую реку Хаапаранду на шведский берег.

Безоблачное небо было холодно-голубое. Бесконечная снежная равнина тянулась по обеим сторонам дороги без каких-либо признаков жилья. От солнца исходил какой-то странный свет — явление, как объяснил нам возница, имевшее что-то общее с северным сиянием. Было настолько холодно, что ресницы на глазах замёрзли. Приходилось закрывать глаза и прятать лицо в мех. Ледяной ветер пронизывал насквозь. Наша поездка продолжалась около двадцати минут. Наконец наши сани остановились, и мы вышли из них совершенно окоченевшие. Наши ноги замерзли до такой степени, что мы ими с трудом двигали, и они потеряли всякую чувствительность. Нас встретили чистенькие, краснощёкие шведские солдаты в синих шинелях, подбитых бараньим мехом, и проводили в безукоризненно чистую комнату для ожидания на вокзале. Деревянная мебель, выкрашенная в жёлтую и голубую краски, веселые занавесочки на окнах, миловидная горничная, подавшая нам прекрасный кофе с горячими булками, — вся эта атмосфера добродушия и уюта казалось принадлежала к совершенно иному миру. И, когда наши окоченевшие руки и ноги стали отогреваться, мы ощутили наконец всю радость возвращения к комфорту цивилизации и полной безопасности.

Несмотря на всё это, день ожидания в Хаапаранде был довольно утомительным, так как, после того, как мы съели великолепный завтрак, сервированный в гостинице, не оставалось ничего другого, как подсесть поближе к изразцовой печке и читать книгу или же дремать. И хотя более предприимчивые из нас вышли на прогулку, они довольно быстро вернулись обратно и сообщили, что термометр показывает 48° ниже нуля.

В шесть часов мы пообедали, после чего отправились на вокзал, чтобы сесть в поезд, который шёл в Стокгольм, куда мы без всяких приключений и прибыли, после сорока часового, очень комфортабельного путешествия. Мы провели сутки в этом очаровательном, северном городе, наслаждаясь роскошью и комфортом Гранд-Отеля. Довольно неохотно отправились мы снова в путь в субботу вечером и прибыли в воскресенье ночью в Христианию, где мой отец получил телеграмму от Бальфура.

«Весьма сожалею о том, что вы нездоровы. Военный кабинет выражает вам свою самую тёплую благодарность за выдающиеся заслуги, которые вы совершили для блага вашей родины. Он надеется, что, после необходимого для вас отдыха, ваши силы будут восстановлены, и вы сможете продолжать вашу полезную деятельность. К этим изъявлениям благодарности позвольте присоединить и мою самую искреннюю признательность за всё вами сделанное. Я разрешаю себе высказать вам, что ваше мужество, находчивость и твёрдость воли явились для нас полным откровением. Вы с честью поддержали благородные традиции и идеалы нашей родины».

Христиании мы совершенно не видели, так как выехали в понедельник рано утром. Было ещё совсем темно, и во время короткого переезда на вокзал мы видели лишь замерзшие улицы с горевшими фонарями и спящие дома с закрытыми ставнями. Дневной переезд до Бергена продолжался очень долго и нас очень утомил. Из-за какого-то упущения администрации мы устроились в поезде довольно неудобно. Поезд, кроме того, опоздал, и мы, вместо того, чтобы прибыть в Берген к обеду, прибыли на место только к ночи.

Странный, маленький отельчик был переполнен постояльцами. В виду того, что наш проезд надо было держать в строгом секрете, мы пробыли в этой гостинице лишь несколько часов и покинули её в шесть часов утра. Нам пришлось на цыпочках пробираться по погруженным в сон коридорам, и невольно закрадывалась в голову мысль, не подсматривал ли за нами у одной из дверей какой-нибудь немецкий шпион, который должен был донести в Германию о том, что британский посол в России собирался переехать чрез Северное море.

Мне казалось, что даже автомобиль, везший нас на набережную, старался ехать как можно бесшумнее по узким, крутым улицам. Так же бесшумно поднялись мы на борт яхты норвежского короля «Геймдаль», которая должна была доставить нас в открытое море навстречу высланному за нами английскому крейсеру. Раннее пробуждение и холодное утро возбудили наш аппетит, и мы, прекрасно позавтракав, вышли на палубу, радуясь, что наше бесконечное путешествие уже подходит к концу. Однако тихое, пасмурное утро вдруг сменилось снежной вьюгой, которая делалась всё сильнее и сильнее. Снег шёл так густо, что маленькая миноноска, нас сопровождавшая, была еле видна.

Командир яхты выглядел очень озабоченным, и когда мы его спросили, можно ли ожидать, что погода прояснится, то он отрицательно покачал головой и добавил, что в такую погоду крейсеру будет весьма трудно отыскать место для нашей встречи. Несмотря на это мы подошли к намеченному месту и прождали там наш крейсер более часа. Миноноска, которая нас сопровождала, разъезжала по морю в различных направлениях, но привозила неутешительные вести. Наконец, командир решил, что ждать не стоило, и спросил нас, предпочитаем ли мы остаться на яхте или же возвратиться в Берген. Яхта была невелика и комфорт на ней был весьма скромен. Но было решено, что для нас было бы слишком рискованным возвращаться в Берген из-за немецкого шпионажа, и мы на некоторое время зашли в небольшую, защищённую горами бухту, где решили стоять до тех пор, пока мы не получим известия о прибытии крейсера.

Любезность командира не имела границ. Он сделал всё, что было в его силах, в ущерб себе и своим офицерам, чтобы устроить нас на яхте как можно комфортабельнее. Он предоставил в наше распоряжение свою каюту и каюту старшего офицера и вообще старался всячески услужить нам. Несмотря на то, что мы порядком таки опустошили его запасы провизии за завтраком, он угостил нас прекрасным обедом, высказывая, однако, опасения за недостаток провизии на другой день, так как на яхте совершенно не были подготовлены к столь долгому пребыванию на ней многочисленных гостей. Я вспоминаю, как одна миноноска подошла к борту яхты, и по трапу поднялся офицер.

— Он привёз нам  известия о крейсере? — с надеждой спросили мы командира.

— Нет, — невозмутимо ответил тот, — он привёз нам рыбу к обеду. Это почти так же существенно.

Поздно вечером буря несколько улеглась, хотя ветер всё ещё ревел, и плавание по Северному морю не предвещало ничего доброго. Однако, в нашей маленькой бухте, защищённой снежными горами, море было гладким и спокойным. Мы провели очень спокойную ночь. На следующее утро иногда шёл снег, иногда же проглядывало солнце. Нам сообщили, что крейсер уже приближается, и вот мы со смешанными ощущениями радости и страха вышли к нему навстречу. Чувство гордости наполнило наше сердце, когда он наконец представился взорам — большой, серый, на фоне бурного неба. «Это — «Ярмут», — объяснил нам капитан, — превосходное судно! Им командует капитан Грейс, и я убеждён, что ваше путешествие пройдёт вполне благополучно».

Он проводил нас до самой шлюпки, держа фуражку в руке, и простился с нами изысканно любезно. И, хотя это долгое ожидание нас раздражало, теперь, когда момент расставания наступил, нам было уже жаль покидать гостеприимный «Геймдаль» и его маленького командира с лицом морского волка и голубыми, как море, глазами.

К этому времени буря усилилась, и нам было очень трудно пересаживаться со шлюпки на крейсер. Дело в том, что «Ярмут» вышел в море с запечатанным пакетом, и сам капитан не знал, кого он должен будет везти. Нам пришлось карабкаться с опасностью для жизни из шлюпки на трап судна. Тем не менее, командир крейсера сделал всё, что было в его силах, чтобы сделать наш переезд удобным. Ночь казалась бесконечной. Оглушительный шум моря мешал заснуть. Наконец к утру буря стала затихать, и я смутно вспоминаю теперь матроса, который вычерпывал воду из каюты. Вслед затем я заснула, а когда проснулась, то сияло солнце. Я вышла на палубу и, когда увидала берега Шотландии, то к моему горлу подступили слёзы, и я поняла, что значило снова увидеть родину после столь долгих лет пребывания на чужбине. Повсюду виднелись военные суда под английским флагом. Командир провозгласил торжественно тост в честь моего отца и объявил, что теперь мы можем считать себя вне опасности. Ночью ему сообщили, что за «Ярмутом» гналась немецкая подводная лодка. И он добавил, что только благодаря сильной буре, нам удалось от неё уйти. Он также просил моего отца послать приветствие английскому миноносцу, сопровождавшему нас, так как в такую погоду это являлось подвигом.

Мы спустились на берег в Лейсе к четырём часам дня. Наше путешествие, вместо 14 часов, продлилось 26. И вид первого английского полицейского, такого уверенного и солидного, пробудил в моей душе непередаваемое чувство спокойствия и уверенности, чувство, которое я уже не испытывала почти целый год…

 

Примечание:

[i] Бьюкенен Мириэль (англ. Meriel Buchanan; 1886-1959) — британская мемуаристка, дочь последнего посла Великобритании в Российской Империи; автор многочисленных статей и книг, в том числе о Царской Семье и России.

Единственный ребёнок в семье карьерного дипломата сэра Джорджа Бьюкенена. Детство и юность прошли заграницей, где служил отец: в Германии, Болгарии, Италии, Нидерландах и Люксембурге. В 1910 году семья переехала в Россию, куда отец был назначен послом. В России опубликовала два романа о жизни в Восточной Европе: «Белая ведьма» (англ. White Witch, 1913) и «Таня: Русская история» (англ.Tania. A Russian story, 1914). С началом Первой мировой войны семья осталась в России, где мать Мириэль Бьюкенен организовала больницу, а сама она служила там медсестрой. В январе 1918 года семья навсегда покинула Россию.

Начиная с 1918 года, написала ряд книг, посвящённых Российской Империи, Царской Семье Государя Николая II, русскому дворянству и международным отношениям: «Петроград: город беды, 1914-1918» (англ. Petrograd, the city of trouble, 1914-1918. — London: W. Collins, 1918); «Воспоминания о царской России» (англ. Recollections of imperial Russia. — London: Hutchinson & Co, 1923. — 227 p.); «Дипломатия и иностранные дворы» (англ. Diplomacy and foreign courts. — London: Hutchinson, 1928. — 228 p.); «Крушение империи» (англ. The dissolution of an empire. — London: John Murray, 1932. — 312 p.); «Анна Австрийская: Королева-инфанта» (англ. Anne of Austria: The Infanta Queen. — London: Hutchinson & Co, 1937. — 288 p.) и др. В 1958 году опубликовала книгу о дипломатической службе её отца – «Дочь посла» (англ. Ambassador’s daughter. — London: Cassell, 1958. — 239 p.).

В 1925 году вышла замуж за майора Валлийской гвардии Гарольда Уилфреда Кноулинга (ум. 1954). У них был единственный сын Майкл Джордж Александр (род. 1929).