Глава XVIII.
КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ
Книга Мириэль Бьюкенен – дочери английского посла[i], «свидетельницы всех событий, подготовивших русскую революцию, а также и самой революции».
«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки читались с превеликим вниманием: они испещрены подчеркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.
Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.
Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.
Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.
ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ-3: http://archive-khvalin.ru/o-tainstvennom/; http://archive-khvalin.ru/vojna-armiya-i-strana/; http://archive-khvalin.ru/pamyati-imperatora-nikolaya-ii/; http://archive-khvalin.ru/llojd-dzhordzh/.
КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ.
Т. 1. http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-3/krushenie-imperii/tom-i/
Т. 2.
Глава XII. http://archive-khvalin.ru/glava-xii/
Глава XIII. http://archive-khvalin.ru/glava-xiii/
Глава XIV. http://archive-khvalin.ru/glava-xiv/
Глава XV. http://archive-khvalin.ru/glava-xv/
Глава XVI. http://archive-khvalin.ru/glava-%cf%87v%ce%b9/
Глава XVII. http://archive-khvalin.ru/glava-xvii/
+
ГЛАВА XVIII.
Море слов.
Постепенно спокойствие водворилось в Петрограде… Снова начали ходить трамваи, подводы потянулись чрез мосты, на углах улиц появились извозчики, магазины открылись. На Невском было большое оживление. Все старались убедить себя и других, что всё осталось по-прежнему, но, конечно, всё уже было по-другому. Грязные красные флаги развевались почти над всеми частными и казёнными зданиями, над Зимним Дворцом, Петропавловской крепостью и министерствами. Городовые, следившие за порядком, исчезли. Их заменили молодые студенты и рабочие, хотя и вооружённые до зубов, но ничего не понимавшие в уличном движении. Улицы более не подметались, дворники, чистившие панели и разбрасывавшие песок, потеряли всякий интерес к этому занятию. Мальчишки скользили по тротуарам, как по льду. Чем более приближалась весна, с её внезапными оттепелями и заморозками, тем опаснее становилось ходить по улицам столицы.
5-го апреля хоронили жертв «бескровной революции». Их хоронили на Марсовом поле, и вот в течение целого дня, с десяти часов утра до шести часов вечера, мимо окон нашего посольства проходила бесконечная процессия участников похорон, солдаты и рабочие несли красные гробы, красные плакаты, красные знамёна, военные оркестры играли на все лады похоронные марши и Марсельезу, ставшую почему-то русским национальным гимном. Так как коммунисты уже начали свою пропаганду против религии, то духовенство в похоронах не участвовало. Эти так называемые «гражданские» похороны, которые впервые видели в России, вызывали большое смущение в народе. Шли толки, что это безбожие и святотатство поведёт Россию к небывалым бедствиям.
Вспоминаю, как несколько дней спустя мы присутствовали на торжественном спектакле в Мариинском театре в пользу жертв революции. Правительство предоставило нам одну из Императорских лож, а само разместилось в другой. Главная же ложа, как раз против сцены, была предоставлена бывшим политическим ссыльным, только что возвращённым из Сибири.
И тут я впервые почувствовала всю ту перемену, которую уже внесла революция в русский быт. Предо мною был тот же белый с голубым театр, те же хрустальные бра вдоль лож, тот же голубой занавес с императорским орлом. Но гербы были сорваны, оставляя после себя зиявшие дыры, капельдинеры более не были одеты в расшитые галунами ливреи: на них были простые штатские пиджаки, производившие убогое впечатление. Солдаты в рваных гимнастёрках сидели в партере: они курили скверные папиросы и лузгали семечками. Несколько нуворишей, разбогатевших на войне и революции, разместились по ложам. Все они, наоборот, были слишком хорошо одеты; дамы их были перегружены драгоценностями и надушены до одурения. Партер был переполнен мужчинами с длинными и женщинами — с короткими волосами, которые своим неопрятным видом и неряшливой одеждой лишний раз подтверждали, что свобода и красота плохо уживаются вместе. Казалось, что даже балерины и кордебалет были не в ударе. Они неохотно повиновались палочке дирижёра и исполняли свои номера без всякого подъёма. Всё носило на себе печать разрушения, заброшенности и деморализации. И я не без удивления вспомнила, что кто-то уверял меня, что революции живописны.
Один из первых реквизированных домов был особняк балерины Кшесинской, находившийся на Петроградской стороне, на другом берегу Невы. Он стоял сперва всеми покинутый и пустой, но 17 апреля я заметила в нём какое-то движение, и на крыше особняка вдруг появился громадный красный флаг. Мучимая любопытством я спросила кого-то, что это значит, и мне объяснили, что особняк занят новой политической группой эмигрантов, только что приехавших из Швейцарии. Говорили, что они проехали в запломбированном вагоне чрез Германию. Их было всего около 30 человек, и они принадлежали к крайне левому крылу русских социалистов и назывались большевиками, в отличие от менее левых — меньшевиков. При этом упоминались имена Ленина, Зиновьева, Каменева, Луначарского и др., тогда никому ничего не говорившие.
Германские социалисты содействовали тому, чтобы русские большевики возвратились в Россию, в расчёте на то, что их пропаганда подорвёт в России дисциплину в армии и вызовет социальную революцию. Германия при этом, однако, не учла, что доктрина, которая проповедовалась ничтожной кучкой фанатиков, перевернёт весь свет и зажжёт мировой пожар. «Тем, что наше правительство послало Ленина в Россию, — говорит ген. Людендорф в своей книге, — оно взяло на себя большую ответственность. С военной точки зрения пропуск большевиков в запломбированном вагоне чрез немецкую территорию, вполне оправдывается, так как этим путём удалось сломить сопротивление России. Но наше правительство должно было помешать тому, чтобы Россия не увлекла Германию в своём падении».
В это время Керенский уже восходил на вершину выпавшей на его долю славы и пользовался колоссальной, единственной в своём роде популярностью. Я помню, как однажды в Михайловском театре, на одном благотворительном спектакле все присутствовавшие встали при его появлении, как один человек, и, несмотря на то, что спектакль был очень длинным, обратились к его ложе с приветствиями и криками, требуя от него речи. Одетый в черную блузу рабочего, с рукой, протянутой вперед, подражавшей какому-то наполеоновскому жесту, он стоял с минуту безмолвно, наблюдая за кричавшей, бесновавшейся и аплодировавшей толпой. Затем он драматическим жестом поднял руку, требуя молчания, и начал говорить своим резким, немузыкальным голосом, который, несмотря на эти недостатки, покорял и притягивал. Его тонкое лицо с головой остриженных ёжиком волос выделялось на фоне ложи, как нарисованное. Маленькие, бегавшие глаза приковывали к себе, и резкий голос выбрасывал зажигательные фразы. И несмотря на всю свою театральность и позу, Керенский создавал впечатление силы, хотя очень скоро все успели распознать, что эта внешность была лишь маской, под которой скрывалась слабость характера и нерешительность. В своей книге «Катастрофа» Керенский старается оправдать эту слабость.
— Меня обвиняли, — пишет он ,— в слабости по отношению к большевикам. Они забывают, что, сообразно тем принципам, которые я проповедовал, я должен был бы применять террор не по отношению к левым, но по отношению к правым, и что я не имел права проливать крови большевиков по той же причине, по которой не пролил реки крови в первые дни революции.
Но, по-видимому, Керенский совершенно забывает, что аналогия между большевиками и представителями старого режима не выдерживает ни малейшей критики. Мартовская революция почти не встретила никакого сопротивления со стороны представителей старого порядка. Она, конечно, ни в коем случае не может быть названа бескровной, имея в виду кровавые расправы с городовыми и с офицерами в Кронштадте, Выборге и Гельсингфорсе, но это именно не было борьбой с представителями Императорской России, а местью озверелой революционной черни. Совсем иное дело, когда Керенский отказался принять меры к обузданию большевицкой пропаганды, которая разлагала армию, и к аресту вожаков июльского восстания. Этим он изменял союзникам и создавал новую почву для гражданской войны и разложения русской армии. «Я остаюсь, — патетически заявлял он, — убеждённым противником террора во всех его проявлениях. Я никогда не отрекусь от «человечного» характера нашей мартовской революции». И, несмотря на все эти фразы, Керенский является, если не прямым, то косвенно пособником величайшего в мире террора, и всем своим образом действия доказывает, что он не человек действия, каким его все считали, но просто комедиант, способный лишь на громкую, пустую фразу.
Слова… слова… Они лились неудержимым потоком в первые месяцы революции. Неграмотные, тёмные русские мужики оказались самыми вдохновенными ораторами, и Россия буквально потонула в океане революционных речей. На всех людных перекрёстках столицы каждый защищал красноречиво, как мог, интересы своей партии. Митинги устраивались во всех общественных залах и даже в частных домах. Люди, переполнявшие набитые до отказа залы, затаив дыхание слушали речь какого-нибудь простого рядового в рваной гимнастерке, который говорил в течение часа. Социалисты, коммунисты, пацифисты и др. разновидности революционеров изливали потоки красноречия, пока русский народ, легко подпадавший влиянию каждого краснобая, не запутался окончательно.
В начале мая Милюков представил ноту, в которой утверждал, что Россия будет придерживаться позиции, занятой ею по отношению к союзникам, и не признает мира, не являющегося гарантией против возможности повторения войны в будущем. Эта нота вызвала протесты в среде социалистов и большевиков, которым особенно не понравились слова «до победного конца», и «нет мира без аннексий». 7 мая был издан якобы петроградским советом приказ (в действительности он исходил от большевиков), который призывал рабочих к всеобщей забастовке. Результатом этого приказа было появление на улицах грузовиков, переполненных вооружёнными солдатами, с яркими плакатами. На некоторых из них виднелись лозунги: «Долой министров-капиталистов», «Мир без аннексий и контрибуций» и т. д. На углах улиц начались летучие митинги. Споры переходили в драки и стычки и нередко кончались ружейными выстрелами. На Невском прибывшие из Кронштадта матросы стреляли по толпе. Были убитые и раненые.
По городу ползли слухи, пущенные большевиками, что Англия заставляла Россию воевать в своих интересах. Несколько раз к нам звонили по телефону, сообщая, что возбуждённая толпа направляется к посольству и что можно ожидать нападения. Однако, та толпа, которая несколько раз в течение дня собиралась на набережной, состояла из элементов, лояльных Временному Правительству и, когда мой отец выходил на балкон посольства, раздавались громкие крики «ура», и только иногда в толпе можно было различить угрожающие жесты или же крики протеста.
Казалось, что какое-то соглашение между Временным Правительством и советом было достигнуто, и победа осталась за Милюковым. Но, тем не менее, всеобщее возбуждение его нотой было настолько сильно, что он решил подать в отставку, и пост министра иностранных дел перешёл к Терещенко, а Керенский занял пост военного министра вместо ушедшего в отставку Гучкова.
Даже в нашем госпитале начинали чувствоваться результаты революции. Лишь незначительное меньшинство солдат оставалось по-прежнему вежливым и внимательным по отношению к персоналу. Ещё меньшее число солдат приветствовало нас отданием чести и приветливыми лицами. Извне проникали в наш госпиталь зловредные влияния, порождая неудовольствия и конфликты. Дисциплина совершенно исчезла. Никто более не слушался приказов докторов. Просьбы и замечания сестёр милосердия встречались наглым презрением. Россия стала свободной страной: это было понятно каждому солдату. Но их примитивный ум стремился истолковать эту свободу лишь в своих эгоистических целях. Для них свобода эта обозначала, что они могли выходить из госпиталя, когда им вздумалось, уклоняться от ежедневных медицинских осмотров, не принимать лекарств и ванн, вставать и ложиться спать вне положенного времени.
С фронта раненые более не прибывали. И откуда им было взяться, когда на фронте более не сражались, а проводили время в митингах и в братании с немцами. Те редкие больные, которые иногда нам попадались, не имели ничего серьёзного. Они слонялись из комнаты в комнату и вели бесконечные разговоры относительно новой доктрины большевизма, которая им приходилась так по вкусу, посвящая во все тонкости этого учения раненых, ещё нуждавшихся в уходе, и инвалидов, которым было суждено остаться в госпитале пожизненно. Русский Красный Крест либо не мог, либо не хотел нам помочь. Когда мы позвонили в Управление Красного Креста, прося убрать от нас одного рыжего еврея, который сеял в госпитале смуту и призывал к неповиновению, нам ответили, что не могут вмешиваться во всё это, и что в таких случаях нельзя применять силу. Всё же к нам явилось двое депутатов из Совета, которые долго убеждали еврея, стараясь его уговорить покинуть госпиталь добровольно. Он был уже совершенно здоров. После бесконечных споров он, наконец, дал слово, что уйдёт, но, как только они удалились, он щёлкнул по направлению к ушедшим пальцами и заявил, что вовсе не собирается никуда уходить. Да, конечно, он обещал уйти, но это он сделал только для того, чтобы прекратить спор. В госпитале он чувствует себя превосходно, и он вовсе не намеревается уходить, и никто не посмеет употребить против него силу.
Тогда старшая сестра заявила солдатам, что, если они не будут вести себя приличнее, то госпиталь закроют, и им всем придётся разойтись, но солдаты лишь смеялись ей в лицо. Они были уверены, что она это им говорит только для того, чтобы их напугать, и не боялись её угроз. Под конец положение стало настолько невыносимым, что комитету пришлось выполнить свою угрозу и закрыть на некоторое время госпиталь. Когда солдатам сообщили об этом решении комитета, их отчаянию не было границ.
— Мы не ожидали, что вы действительно это сделаете, — жалобно говорили они.— Мы думали, что вы шутите. Если бы мы знали, что так будет, мы вели бы себя иначе.
У них были смущённые и печальные лица. Они блуждали по палатам, как потерянные.
Однако, было слишком поздно изменить решение комитета. Неизлечимые и выздоравливавшие солдаты были переведены в военные госпитали. Остальные были отпущены домой. Сняли веселые ситцевые занавески, кровати, белые столы, запаковали инструменты операционной. Мы с грустью и со слезами на глазах попрощались с маленьким госпиталем британской колонии.
Мы утешали себя тем, что это было ненадолго, что порядок скоро восстановится, солдаты начнут вновь сражаться, и мы снова откроем наш лазарет. Увы, наши ожидания так и не сбылись!
В своей книге «Дипломатия и иностранные дворы» я сделала довольно подробный отчёт о миссии в Россию Гендерсона в июне 1917 года. Однако, я считаю невозможным умолчать здесь об одном инциденте, который ещё ставит в тупик многих и свидетельствует о близорукости политики Ллойд Джорджа, не привыкшего считаться с какою-либо политической этикой и смотревшего на дипломатическое ведомство, как на второстепенное орудие для своих планов. Помню, как вечером 24 мая мой отец пришёл чрезвычайно озабоченный и заявил мне и моей матери, что только что им получена телеграмма от лорда Роберта Сесиля, смысл которой сводился к тому, что кабинет Ллойд Джорджа решил послать в Россию Артура Гендерсона в надежде, что он сумеет войти в более тесный контакт с русскими социалистами. В телеграмме в двусмысленных и иносказательных выражениях говорилось, что моему отцу было полезно проехать в отпуск.
Естественно, что мы задавали себе вопрос, означало ли это, что моего отца совсем отзывали с его поста? И не поступят ли с ним так же, как только что поступили с Палеологом, которого просили сдать должность посла Альберу Тома, который был социалистом. Казалось совершенно невероятным, что именно в такой момент, когда все политические партии в России старались захватить власть в свои руки, когда нельзя было быть уверенным в завтрашнем дне, — в этот момент английское министерство иностранных дел считало необходимым прислать в Россию человека, который имел лишь смутное представление о ней. Когда в канцелярии посольства узнали об этом, то возмущению не было границ. Многие готовы были сейчас же подать в отставку, только не работать с Гендерсоном. Мой отец послал в Лондон телеграмму, запрашивая, означает ли его вызов в Англию окончательную отставку, и 29 мая получил следующий, весьма неопределённый ответ.
— Нам трудно указать хотя бы приблизительно дату, когда начнётся ваш отпуск. Необходимо выждать, как сложится обстановка по приезде Гендерсона. Было бы желательно, чтобы вы не уезжали из России до тех пор, пока он не вступит в более тесный контакт с русским правительством и лидерами социалистических партий. Вопрос о вашей отставке не возникал. Ваши заслуги ценились и продолжают цениться очень высоко правительством Его Величества, которое будет приветствовать ваше возвращение в Петроград в самом скором будущем.
После этой телеграммы вполне понятно, что мой отец был крайне опечален, когда прибыл Гендерсон и, снабжённый всеми полномочиями, чтобы занять место посла. Министерство, вероятно, не учло того, что вся эта история с Гендерсоном была результатом недоверия Ллойд Джорджа к дипломатам старой школы, каковым был мой отец, и его твердого убеждения, что он сам гораздо лучше справится с вопросами внешней политики, нежели люди, посвятившие ей всю свою жизнь.
Через день после своего приезда Гендерсон обедал у нас в посольстве, и я никогда в жизни не забуду всей натянутости и неловкости этого обеда. Каковы бы ни были чувства моего отца, он их искусно скрывал, хотя люди, близко знавшие его, отлично знали, каким тяжёлым ударом для него были истинные намерения британского правительства, которые выяснились из разговора с Гендерсоном. Моей матери было значительно труднее скрывать свои чувства и, хотя она и была вежлива и предупредительна, я видела, что она с трудом сдерживала себя. Вероятно, Гендерсон чувствовал себя неловко, и он скрывал эту неловкость под напускною важностью. Создавалось впечатление, что он осматривал дом с видом нового владельца.
Перед нами находились рядом два дипломата совершенно различных типов. Мой отец — высокий, стройный, аристократический, свободно и легко изъяснявшийся. И рядом с ним Гендерсон — квадратный, приземистый, с красным лицом, который выглядел, как будто попал не на своё место. Он слушал с благосклонностью приветственную речь, которую произносил князь Львов и которую ему переводили на английский язык. То, что Гендерсон не знал ни одного иностранного языка, делало разговор с ним за столом весьма затруднительным, так как ни Тома, ни бельгийский посланник, ни Львов не знали английского языка. Это незнание языков вообще увеличивало трудность его положения, так как за исключением Терещенко, ни один член Временного Правительства не говорил свободно по-английски, и приходилось постоянно прибегать к помощи переводчика для всех политических переговоров.
После двухнедельного пребывания Гендерсона в Петрограде, мой отец решил оставить его наедине с его новыми обязанностями и уехал в Финляндию, предполагая отдохнуть от трудов и несколько забыть горечь разочарования. По возвращении в Петроград, мой отец нашёл Гендерсона в самом дурном настроении. Его обязанности и ответственность посла оказались более сложными, чем он предполагал, и Гендерсон уже не видел всего в прежнем розовом свете. Ему задавали ежедневно неимоверно трудные вопросы, ему приходилось разрешать совершенно неразрешимые задачи и принимать весьма важные решения. Ему казалось, что члены Временного Правительства недостаточно шли к нему навстречу. Крайним партиям, казалось, были не по душе его напыщенные манеры и тяжеловесная речь. Его номер в отеле, в котором он жил, обокрали, и у него исчез смокинг. На улицах он попал раза два под перестрелку, и несколько раз враждебная толпа производила демонстрации пред зданием английского посольства.
Вероятно, стечение всех этих обстоятельств заставило Гендерсона обратиться за советом к князю Львову. Последний, посоветовавшись с членами Временного Правительства, заявил, что правительство единогласно выражает полное доверие моему отцу. Гендерсон написал Ллойд Джорджу смущённое, но очень честное и искреннее письмо, в котором указал, что при таких обстоятельствах он считает необходимым, чтобы британские интересы в России представлял бы мой отец. Английский премьер получил также письмо от С. Сазонова и некоторых других русских и британских политических деятелей, которые смотрели весьма неодобрительно на смену посланника в такой ответственный момент. Результатом всего этого был отъезд Гендерсона в Англию. Он оставил после себя впечатление прямолинейности и искренности, которое искупало напыщенность его манер вначале.
Рассматривая последовательно его поступки, можно придти к заключению, что его простодушие проистекало из того фальшивого и трудного положения, в котором он очутился. И поэтому он весьма остроумно играл роль великодушного и незаинтересованного советчика. Следующая заметка, появившаяся в английских газетах, не оставляла сомнений относительно этого:
«Мистер Гендерсон сделал в субботу доклад жителям Уайднеса относительно его поездки в Россию, которую он предпринял по поручению британского правительства в 1917 году». «Я поехал в Россию, — рассказывал Гендерсон, — снабженный полномочиями отозвать английского посла на родину по истечении двух недель и занять его пост с жалованием в 8.000 фунтов в год. По прибытии на место я, однако, признал, что это было бы некорректно. И вот я написал об этом в Лондон, предлагая вернуться в Англию и оставить сэра Бьюкенена на его посту».
Цель мистера Гендерсона ясна. Он стремился доказать жителям Уайднеса, какой он хороший человек. Но есть и другие соображения. Действительно ли то, что утверждает Гендерсон, соответствует действительности? И, если всё это правда, то может ли министерство иностранных дел или же правительство огромной страны поступать так беспринципно? Министр командируется в Россию, по-видимому, Министерством иностранных дел для того, чтобы он сошёлся бы с рабочей партией, которая, по расчетам Лондона, должна находиться у власти. Гендерсону Россия не была знакома. Он почти ничего не знал об английской дипломатии в России и об отношениях между Россией и остальными странами. Его единственным козырным тузом было то, что он предполагал, что принадлежит к той же среде революционеров, которые были у власти в России.
Мой отец получил в то время из Лондона письмо от одного высокопоставленного лица, которое свидетельствует о том, как смотрели в Министерстве иностранных дел на интриги Ллойд Джорджа.
«Мы все очень высоко ценим вашу деятельность в Петрограде и сознаем всю трудность вашего положения. Просим вас верить нам, что в нашей среде даже не возникало вопроса о том, чтобы Гендерсон отправился в Россию и вас там заменил. Между нами говоря, у нас теперь очень странное правительство, которое подлаживается под социалистов и рабочую партию, и так как у французов в России оказался плохой посол, и они сочли нужным послать туда умного министра, наш премьер решил, что мы должны последовать их примеру. Однако, он не сообразил, что у Англии положение как раз диаметрально противоположное, и что нам предстоит заменить опытного дипломата дилетантом. Однако, я всё ещё верил, что это дело как-то устроится, и что Гендерсон, как он ни тщеславен и как он ни желал бы играть большую роль, — поймёт необходимость того, что вы должны остаться на вашем посту. Не следует ничему удивляться, так как у нас имеется два сорта дипломатии: одна — дипломатия Министерства иностранных дел, другая — дипломатия любительская. Мы теперь часто не знаем, что нас ждёт, и поэтому у нас бывают сюрпризы».
Конечно, я не сомневаюсь, что премьер-министр не давал Гендерсону поручения заменить моего отца. Но трудно себе представить, чтобы такой способный человек, как Ллойд Джордж, мог бы делать такие грубые ошибки в иностранной политике, и, как их ни пытаться истолковать, им нельзя найти никакого оправдания.
Примечание:
[i] Бьюкенен Мириэль (англ. Meriel Buchanan; 1886-1959) — британская мемуаристка, дочь последнего посла Великобритании в Российской Империи; автор многочисленных статей и книг, в том числе о Царской Семье и России.
Единственный ребёнок в семье карьерного дипломата сэра Джорджа Бьюкенена. Детство и юность прошли заграницей, где служил отец: в Германии, Болгарии, Италии, Нидерландах и Люксембурге. В 1910 году семья переехала в Россию, куда отец был назначен послом. В России опубликовала два романа о жизни в Восточной Европе: «Белая ведьма» (англ. White Witch, 1913) и «Таня: Русская история» (англ.Tania. A Russian story, 1914). С началом Первой мировой войны семья осталась в России, где мать Мириэль Бьюкенен организовала больницу, а сама она служила там медсестрой. В январе 1918 года семья навсегда покинула Россию.
Начиная с 1918 года, написала ряд книг, посвящённых Российской Империи, Царской Семье Государя Николая II, русскому дворянству и международным отношениям: «Петроград: город беды, 1914-1918» (англ. Petrograd, the city of trouble, 1914-1918. — London: W. Collins, 1918); «Воспоминания о царской России» (англ. Recollections of imperial Russia. — London: Hutchinson & Co, 1923. — 227 p.); «Дипломатия и иностранные дворы» (англ. Diplomacy and foreign courts. — London: Hutchinson, 1928. — 228 p.); «Крушение империи» (англ. The dissolution of an empire. — London: John Murray, 1932. — 312 p.); «Анна Австрийская: Королева-инфанта» (англ. Anne of Austria: The Infanta Queen. — London: Hutchinson & Co, 1937. — 288 p.) и др. В 1958 году опубликовала книгу о дипломатической службе её отца – «Дочь посла» (англ. Ambassador’s daughter. — London: Cassell, 1958. — 239 p.).
В 1925 году вышла замуж за майора Валлийской гвардии Гарольда Уилфреда Кноулинга (ум. 1954). У них был единственный сын Майкл Джордж Александр (род. 1929).