Глава I

КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ

Книга Мириэль Бьюкенен – дочери английского посла, «свидетельницы всех событий, подготовивших русскую революцию, а также и самой революции».

 

«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки читались с превеликим вниманием: они испещрены подчеркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников в конце концов состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.

Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.

Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.

Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.

ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ-3: http://archive-khvalin.ru/o-tainstvennom/; http://archive-khvalin.ru/vojna-armiya-i-strana/; http://archive-khvalin.ru/pamyati-imperatora-nikolaya-ii/; http://archive-khvalin.ru/llojd-dzhordzh/.

КРУШЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ИМПЕРИИ. Т. 1. От автора. http://archive-khvalin.ru/krushenie-ot-avtora/. 

+

ГЛАВА I.

Прибытие в Россию.

Полдня поезд мчался по равнинам Восточной Пруссии. Пред глазами проносились реки, сосновые леса, городки из серого камня с возвышавшимися над ними крышами церквей и замков, беленькие деревушки с красными, черепичными крышами, а между ними всё время — однообразный простор полей, серое шоссе с крестьянской телегой, трясущейся по грязи или же одинокая фигура с головой, наклоненной навстречу ветру.

Со странной внезапностью наступила ночь, и поезд казался единственным предметом, в котором была жизнь, в этом таинственном и, как будто, пустом мире. Я прекрасно воображала себе, как представлялся наш поезд людям там, на полях — большой огненной змеёй, которая летела в темноте с длинным рядом ярко освещенных вагонов, качавшихся из стороны в сторону и с искрами и пламенем, вырывавшимися из трубы паровоза.

Вероятно, какой-нибудь фермер с длинным, узким лицом, серо-стальными глазами и русыми волосами, возвращаясь с базара домой, следил за нашим поездом: «Вот идет экспресс из Берлина в Россию», — думал он. И, быть может, он завидовал этим людям, которые покачивались на мягких сиденьях вагонов, потому что они были в тепле, а ему ещё придётся плестись несколько вёрст чрез ветреную равнину к себе домой. Или быть может, какая-нибудь женщина следила за нами из окна одного из этих маленьких, беленьких домиков, отдёрнув занавеску и думала: «Вот идёт экспресс из Берлина в Россию», — и затем возвращалась готовить ужин своему мужу, задумываясь, быть может, над тем, как это люди ухитряются готовить в поездах на таком быстром ходу и как хорошо ей готовить в её уютной кухне с блестящими кастрюлями, большой плитой и мурлыкающей пёстрой кошкой, мурлыкающей на своей подушке.

Мимо нас проносились освещенные станции, на которых краснощёкие прусские железнодорожники в ярко красных фуражках отдавали честь проходившему экспрессу. Несколько усталых женщин в платках на головах ждали прихода местного поезда.

— Эйдкунен. Русско-немецкая граница.

По коридорам слышен топот ног и крики «паспорта». Невольно я припоминаю все прочитанные мною книги о нигилистах и революционерах, о фальшивых паспортах, о русской охране, тюрьмах и ссылке в Сибирь. И я думала о том неизвестном, который, быть может, сидел в нашем поезде в этот момент с сильно бившимся сердцем в ожидании того, что ему зададут вопрос, на который он не сумеет ответить и его инкогнито будет раскрыто.

Поезд, наконец, двинулся. Темнота ночи казалась ещё более непроницаемой. Мы надели шубы, но всё же дрожали нервной дрожью, как будто ветер, пролетавший снаружи, проникал и в наши жарко натопленные купе. Через несколько минут заскрипели тормоза, раздался протяжный свисток, за окном блеснул яркий свет: Вержболово. Граница Российской Империи.

Здесь мы должны были пересесть в другой поезд, так как колея в России шире, нежели колея на европейских железных дорогах, и у меня с болью сжалось сердце, когда я окинула взглядом наше купе. Оно мне казалось теперь последним звеном, соединявшим меня с миром, который мне был знаком. Это было воспоминание обо всех путешествиях, совершённых нами из Голландии в Вену, из Остенде на Балканы, из Калэ в Рим. Позади осталась знакомая нам Европа, впереди была незнакомая, таинственная страна.

Несколько носильщиков в меховых шапках, шароварах и высоких сапогах собрали наш багаж, группа военных в серых шинелях с серебряными пуговицами и красными кантами подошли к моему отцу, кто-то подал матери большой букет цветов. Когда мы вышли из поезда, собралась большая толпа, наблюдавшая, пока мы направлялись в ярко освещённый зал станции, в Императорские комнаты, которые всегда открывались при проездах  иностранных послов.

У меня сохранилось смутное воспоминание о большом количестве людей в формах, о нагруженных багажом носильщиках, о ярком электрическом свете, о гуле голосов — об атмосфере, которая ничем не походила на то, что я до сих пор видела.

Мы очутились в большой гостиной, где нам предложили обед за круглым столом. Там же находилась другая комната, устроенная, как спальня и ванная. Умывшись и приодевшись, мы сели за хорошо накрытый стол, и маленький, желтолицый татарин, с совершенно выбритой головой стал обходить нас с блюдами замечательных закусок, тарелками дымящегося борща и растегаев с рыбой.

После двухчасовой стоянки на границе мы заняли места в новом поезде, где нам уже были приготовлены на ночь постели, и очень скоро заснули. Раза два я просыпалась ночью и слышала гул голосов, говоривших на непонятном языке, и, выглянув чрез занавеску, видела, что поезд стоял на какой-нибудь освещённой станции и что мимо вагона проходили неясные фигуры в толстых шубах и высоких сапогах. Потом резко звенел звонок и поезд снова двигался в темноту. Как только забрезжил свет, я подняла штору в надежде увидеть какую-нибудь иную страну. Но мы проезжали чрез такой же ландшафт, как и накануне: плоские поля, сосновые и березовые леса, грязные дороги, вившиеся по бесконечным равнинам, с тою лишь разницей, что здесь кое-где уже виднелся снег, населения было гораздо меньше, было меньше обработанных полей и домиков и заметно было отсутствие благоустроенных ферм.

К десяти часам утра мы проехали Гатчино, вскоре показались первые дома С.-Петербурга, и почти что сейчас же мы очутились на Варшавском вокзале, который по русскому обыкновению находился вдали от центра города.

Опять у меня сохранилось смутное воспоминание о большой толпе людей в формах, других в толстых шубах с меховыми воротниками, о красной полоске постланного на перроне ковра, о новых знакомствах, приветствиях и цветах. Раздавалась французская и английская речь. Люди смотрели на нас с любопытством. Наконец, за нами закрылись дверцы кареты, запряжённой парой лошадей с длинными хвостами, с толстым кучером на козлах в синем армяке.

В тот день Петербург показался мне огромным. Широкие улицы, покрытые грязным, оттаявшим снегом, дома, стоявшие рядами, словно ища защиты друг у друга, переполненные трамваи с резкими звонками, люди, спешащие куда-то, закутанные в шубы. Потом, по мере приближения к лучшей части города, улицы стали шире, в окружающем сером тоне мелькнуло несколько ярких пятен, собор с голубым куполом, усеянным золотыми звёздами, большой красивый дворец, кареты и кучера в фетровых шляпах с яркими поясами, городовые в шинелях, отделанных чёрным барашком, большое желтое здание с бледно-зелёной крышей, золотой шпиль крепости, блестевший на солнце, громадный мост, перекинутый через широкую реку. И на углу площади, на которой всегда ветрено, большой красный дом английского посольства, в тот день казавшийся неприветливым и немного мрачным, но который позднее я полюбила так, как не любила ни один дом, в котором мы жили.

В то время английское посольство помещалось в доме графа Салтыкова, половина которого снималась английским правительством в наём. В другой же половине жила семья графов Салтыковых. Это было громадное здание, построенное Екатериной Великой для её фаворита графа Салтыкова, просторное и очень удобное, хотя и не щеголявшее внешней красотой. От входа длинная лестница вела в первый этаж. В первом этаже влево находилась канцелярия посольства, а направо, спальни, интимные гостиные и ванная. Во втором этаже был кабинет моего отца, три официальных гостиных, бальная зала и большая и малая столовые.

Все окна посольства выходили либо на Суворовскую площадь, либо на Неву; окна же коридора выходили во двор, заваленный штабелями дров, на который выходили также конюшни, прачечная и комнаты для прислуги.

У состоятельных русских всегда бесконечное количество прислуги, и наш дом в этом отношении не составлял исключения, так как кроме английского метрдотеля и лакеев и наших личных камеристок в посольстве имелся ещё итальянский повар, при котором состояло два или три помощника, две горничных, две девушки на кухне, прачки и бесчисленное количество мужиков в ярких рубашках и высоких смазных сапогах, которые чистили ковры, мыли окна, топили печи, мыли посуду и таскали дрова со двора в наши комнаты.

Мы привезли с собой автомобиль из Англии и английского шофера, но у нас также имелось ландо, две пары саней, открытая «виктория», пара обыкновенных гнедых лошадей и пара серых в яблоках с дрожащими ноздрями и длинными хвостами, которыми очень гордился наш кучер Иван. Он пускал их во весь дух, чтобы прибыв к месту назначения, сдержать внезапным сильным порывом. Сам Иван, с его бородой лопатой и маленькими бегающими глазами, представлял собою очень внушительную фигуру. Как и все русские кучера, он старался казаться на козлах как можно толще, и его длинный синий армяк, похожий на восточный халат, стянутый в талии золотым поясом, был подбит мехом и навачен так, что, когда Иван сидел на козлах, то казался похожим на шар. Эта толщина русского кучера являлась необходимостью не столько для согревания самого кучера, сколько для того, чтобы защитить седоков кучерской спиной от встречного ледяного ветра.

Зимой Иван носил голубую бархатную четырехуголку, отделанную золотым позументом и мехом, с маленькой посольской кокардой английских национальных цветов наверху, а летом старомодный низкий цилиндр, который впрочем носили в то время все русские кучера. Его спина была обшита тремя рядами золотого галуна, которые представляли собою отличительные знаки посольского кучера. Кучер полномочного министра и посланника имел два галуна, а секретарь посольства только один. Подобно всем русским кучерам Иван правил, вытянув руки в белых замшевых перчатках вперёд и обмотав их голубыми вожжами, и был глубоко убеждён, что все обязаны уступать ему дорогу, а потому, ничем не стесняясь, въезжал с экипажем в самую гущу движения, громко покрикивая на вагоновожатых трамваев, шофёров автомобилей, извозчиков и пешеходов и требуя, чтобы все они сторонились, что, конечно, не всегда делалось охотно. Ему никогда не надоедало ожидать нас часами на жаре и на холоде, дожде и снеге. Иногда он засыпал на козлах, иногда покуривал коротенькую трубочку, которую торопливо засовывал за пазуху армяка, даже не вытряхивая из неё пепла, когда надо было ехать. Я всегда задумывалась над тем, как при этом не загорится его набитый ватой армяк?

Мажордомом был камердинер отца Вильям. Его главною обязанностью была охрана моего отца. Он должен был сопутствовать моего отца во всех его поездках, вооружённый палашом, в треуголке с высоким плюмажем. К этой обязанности он присоединял ещё заботу и ответственность за благополучие всей нашей семьи и за порядок в доме.

Вильям составил список визитов, которые нам предстояло делать ежедневно. Вильям знал также все адреса, а также приёмные дни всех жён дипломатов, министров и придворных дам. Вильям следил также за нашими шубами и калошами, и никому не позволял до них дотронуться. Он вводил нас также в нашу ложу, когда мы отправлялись в балет, и он же, когда мы ходили за покупками, указывал нужные нам магазины, или покупал при наших путешествиях нам билеты и следил за багажом.

Он носил темно зеленую ливрею с золотым эполетом на правом плече, а в торжественных случаях — треуголку с тёмно-зелёными, петушиными перьями. Когда же мы участвовали в каком-нибудь официальном приеме, то зелёный плюмаж менялся на белый, который придавал Вильяму сходство с маршалом прошлого столетия. Он всецело разделял взгляды нашего шофёра и кучера Ивана, что все должны на улице уступать дорогу послу, и образ речи, к которому он прибегал в тех случаях, когда возница, сидя наверху какой-нибудь телеги не обнаруживал слишком большой готовности повиноваться, был полон силы и убеждения, хотя мы и не всегда понимали значения отдельных слов.

У него были замашки диктатора, и лицо его было непроницаемо-неподвижно, когда он на чём-либо настаивал. Так напр., если, после серии визитов, моя мать, утомлённая, приказывала ехать домой, Вильям говорил строго: «Сегодня приёмный день у графини М., и Ваше Превосходительство ещё у неё не были!». Моя мать устало возражала, что визит к графине М. можно было бы отложить до будущей недели. Однако Вильям оставался непреклонным: «Я полагаю, что было бы лучше, если бы Ваше Превосходительство сочли возможным посетить её сегодня», — обыкновенно говорил он, и как-то так выходило, что мы уступали ему.

Или же иногда, если собирались сделать визит кому-нибудь, кто, по своему положению, казался Вильяму (который был не лишён снобизма!) недостойным такой высокой чести, он почтительно кланялся, когда моя мать просила его справиться, принимает ли хозяйка, входил в дом, оставался там несколько секунд и, возвратившись, заявлял с каменным лицом, что «г-жи такой-то» нет дома, и он оставил карточки. Мы, конечно, догадывались, что он говорил неправду, но спорить с ним было бесполезно, и нам приходилось подчиняться его причудам.

Трудно описать первые впечатления о незнакомой стране и, в особенности, о такой стране, как Россия. Можно было жить в доме, который назывался английским посольством, который был устроен всецело на английский лад и в котором постоянно слышалась английская речь, и тем не менее, дом этот оставался типично русским домом, построенным Екатериной Великой для фаворита своей юности, выкрашенным в краску, в которую не окрашивают ни один из английских домов, и отличавшимся своеобразной архитектурой.

Парадные комнаты посольства были меблированы в стиле барокко и Людовика XVI, с золочёными стульями, большими канделябрами, резными столами и тяжелыми штофными занавесями. Всё это, конечно, придавало этим комнатам чрезмерно официальный и пышный вид. Мои родители, которые во всех странах нашего пребывания собирали старинную мебель, перевезли её и сюда, и, когда мы развесили по стенами наши картины и гравюры и заменили часть мебели старинной английской мебелью, комнаты сделались очень уютными и, если шторы были спущены, то можно было вообразить, что находимся в Англии. Достаточно было, однако, выглянуть в окно, чтобы иллюзия пропадала. Наше посольство находилось на углу Суворовской площади и Дворцовой набережной, напротив Троицкого моста. Во всём этом, конечно, не было ничего английского. По быстро катившей свои воды Неве плыли из Ладожского озера глыбы льда, а на противоположном берегу находилась Петропавловская крепость, построенная Петром Великим в 1704 году, над серыми, угрюмыми бастионами которой возвышались купола собора и мавзолея, в которых покоились останки всех русских императоров, а над всем этим возвышался к небу тонкий, остроконечный золотой шпиль колокольни. По другую сторону Суворовской площади находился знаменитый Мраморный дворец, принадлежавший Великому Князю Константину Константиновичу. Площадь всё время была в движении. Взад и вперед проезжали бесконечные вереницы карет и экипажей с придворными кучерами, автомобили со значками различных посольств и миссий, извозчичьи дрожки, запряженные маленькими, быстрыми лошадками, проходили солдаты в разнообразных формах, офицеры в длинных серых шинелях с бобровыми воротниками, простолюдины в ярких рубашках и меховых полушубках, женщины в платках, молодые барышни в шубках и ботиках, гулявшие с гувернантками англичанками и француженками. И над всем этим возвышались золотые купола, расстилалось вокруг величие и простор Невы и чувствовалось незримое, вечное присутствие великого человека, превратившего свою мечту, благодаря своему упорству и труду, в реальность.

Было невозможно забыть личность Петра Великого в этой столице, которую он построил. Мне всегда казалось, что дух его, сотканный из странной смеси великодушия и жестокости, гениальности и детской наивности, витал над городом. Глядя на памятник Петра, созданный Фальконе, невольно казалось, что лошадь, им управляемая, остановилась только на мгновение, что в складках его одежды играет ветер и что рука, гордо простёртая над городом, казалось, указывала: «Это мой город. Я им повелеваю…»

Существует легенда, что над Петербургом лежит проклятие из-за того большого количества человеческих жизней, которое потребовала его постройка, что он погибнет за страдания людей, умерших от болотной лихорадки, или же сломившихся под железной энергией Императора, который, не перенося ничьей медлительности, сам копал канавы, таскал камни и клал из кирпичей стены. Выдавались дни, когда казалось, что небо, река, здания, камни набережной были пропитаны безысходной тоской, когда действительно можно было подумать, что какое-то проклятие лежит над этим царственным городом, и ощущалось приближение злого рока. Но проглядывал луч солнца, золотые купола начинали блистать в безоблачном небе, реяли флаги, куранты на колокольне Петропавловского собора играли «Коль славен» в торжественной тишине, и сразу ощущение страха и безнадежности исчезало бесследно.

(Продолжение следует)