Часть вторая.

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

ЕКАТЕРИНБУРГСКАЯ ТРАГЕДИЯ

«…знали хорошо, что смерть неминучая грозит им от наших извергов совдеповских…»

Часть первая. http://archive-khvalin.ru/chast-pervaya/

Часть вторая.

Среди моих собеседников были потом люди, говорившие с неподдельным душевным надрывом, люди, точно обрадованные возможностью облегчить беспощадным покаянным самобичеванием непосильный груз своей совести. Бывший рабочий Злоказовской фабрики, очень нервный и очень малокровный человек лет 25, с лихорадочно загоревшимися глазами, говорил мне хриплым прерывистым голосом:

— Да нешто пошёл бы служить в эту треклятую охрану, коли бы знал, что наше паршивое зверьё так по-разбойничьи с ними разделается. Ведь душегубы из заправил районских все всё это в пьяном угаре накуролесили, а потом сами до смерти струхнули, стали народу врать, путать и изворачиваться. Вывесили они, людоеды, гнусную публикацию завиральную, что будто Семья Царская «переведена из Екатеринбурга в другое, более надежное место».

Тут голос моего собеседника пресекся, от подавленного рыдания судорожно сжались челюсти. Он долго молчал, дышал с величайшим трудом. Потом глухо договорил:

— Твердили мне отец да мать, чтобы не мешался я в это гиблое дело, чтобы не шёл в эту охрану — да соблазнился я, тогда мальчишка желторотый, жирной пищей, приманчивым жалованием, да лёгкой работой. Оно и лестно было натурально парнишке безусому Царей караулить. А как правду всю — то про их лютую участь узнал — так стало мне на душе так криво, нудно и тошно, что много раз хотел камень на шею, да в воду.

Другой парень из Верх-Исетского завода, к которому я приступил с настойчивым допросом, обладал, по-видимому, нервами более выносливыми. Сытая фигура его дышала беззаботной жизнерадостностью:

— Прослужил я в охране ровнехонько два месяца. Поступил я вольной волею, поступил не ради денег, не ради пайка, а только ради интереса. Самого Царя я норовил смотреть специально — уж больно был он мне любопытен: ведь вот, кажись, из обыкновенного человеческого теста вылеплен, а всё же и взгляд и повадка совсем не такие, как у простых смертных. Молчит, бывало, и сидит на солнышке, глаза опустивши, а всё же чувствуешь в нём силу какую-то затаённую… Думалось мне зачастую, что презирает он до глубины души всё караульное мужичьё, глумливое. Однако же владел он собою прямо примечательно: каждому умел сказать спокойненько и ласково подходящее слово. Глаза у него были голубоватые и приятные. Голос мягкий и отчётливый, манеры ровные. Если кто из наших пентюхов под хмельком строил Царю пакости, дерзил и поперечил, то он отвечал вежливо и терпеливо… Одёжа была на нём заплатанная, а сапоги совсем сношенные. Сказывал ихний камердинер, что и до революции Государь любил и платье и обувь носить очень подолгу.

Немолодой красноармеец с чертами явного алкоголического вырождения на лице бойко и речисто передавал мне свои наблюдения над людьми, добровольно сопровождавшими Царскую Семью в ссылку:

— Просто диву я давался, как крепко привязались эти свитские к господам. Ведь знали хорошо, что смерть неминучая грозит им от наших извергов совдеповских, а между тем держались они все не двусмысленно, а самостоятельно и не то, чтобы к охране подделываться, да подлизываться а, насупротив того; старались ответить гордо и барственно. Какая-то мабуть теплынь лучистая государской семьи на этих людей бесперечь (т.е. постоянно – А.Х.) исходила. Так уже эта сила их к себе приковала, что наверняка никто из них о побеге каком-нибудь сепаратном и не помышлял. Из образованных-то свитских при царской семье один-одинёшенек доктор Боткин был до последних дней — прочих же всех большевики либо к ним не пустили, либо по тюрьмам почему-то в розницу рассадили. Доктор этот недаром вензеля на погонах носил и тогда, когда велено было строго на строго всякие наплечные знаки снять — он за Николая II поистине в огонь и в воду готов был пойти, да и пошёл. С комиссарами же, бывало, доктор Боткин брезгливо поджимает губы, выражается отменно — сдержанно, но сразу видно, что начальство почитает за мразь никчемную. Ну, и терпеть его не могли и Авдеев, и Юровский — бывало аж позеленеют, когда на его просьбы о льготах для больного наследника отвечают. Коли бы Боткин был с ними попочтительнее, да попокладливее — они бы его, как доктора Деревеньку, на свободе бы оставили, и он совсем был бы живёхонек доныне за милую душу.

Валентин Сперанский[*].

«Возрождение» (Париж). № 107, 17 сентября 1925 г.

(Окончание следует).

 

Примечание:

[*] Сперанский Валентин Николаевич (1877-1957) — российский и французский юрист, философ-социолог, педагог, политолог, публицист, литературовед и общественный деятель. Родился 18 апреля 1877 года в Москве в семье действительного тайного советника, лейб-медика Николая Васильевича Сперанского. Окончил юридический факультет Императорского Московского университета. С 1903 года состоял приват-доцентом Императорского Санкт-Петербургского университета по кафедре философии права.

После октябрьского переворота Сперанский был отстранён от преподавательской деятельности, эмигрировал в Ревель, а затем во Францию и с 1925 года проживал в Париже. С 1928 года читал лекции в столичном университете. В центре его исследовательской деятельности – история философской мысли, развитие политических теорий. Наиболее крупный из изданных им трудов по данной теме «Общественная роль философии: Введение в историю политических учений», 1913. В период эмиграции был сотрудником газет «Последние новости», «Дни», «Рассвет», «Возрождение». После Второй мировой войны работал в газете «Русская мысль». В 1954-1957 гг. читал лекции в Русских домах под Парижем и на Лазурном Берегу. Известен своей культурной деятельностью, принимал участие в спектаклях театра Н.Н. Евреинова, был членом множества литературных кружков, написал, но не успел опубликовать исторический роман «Самоубийство епископа Вениамина». Заслуги учёного были отмечены орденом Почетного легиона (1928). Умер 9 ноября 1957 года в Париже и был похоронен на Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.