Часть третья.

Первая мировая и гражданская война разделила Россию на советскую и зарубежную. В историографии период между двумя мировыми войнами получил наименование INTERBELLUM или, по-русски, МЕЖВОЙНА. Осмыслению русской национальной зарубежной мыслью процессов и событий, приведших к грандиозным военным столкновениям в истории человечества, их урокам и последствиям посвящен новый проект «Имперского архива» INTERBELLUM/МЕЖВОЙНА. Для свободной мысли нет железного занавеса, и дух дышит, где хочет.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

ЕКАТЕРИНБУРГСКАЯ ТРАГЕДИЯ

«Однако, русский народ не был ни в чём единомышлен с теми чудовищными выродками, которые творили под покровом ночи свое кровавое дело».

Часть первая. http://archive-khvalin.ru/chast-pervaya/

Часть вторая. http://archive-khvalin.ru/chast-vtoraya/

Часть третья.

(Окончание)

Лучшее впечатление произвёл на меня случайный разговор с одной из тех крестьянских женщин, которых посылало 14 июля 1918 года Екатеринбургское Управление профессиональных союзов мыть в доме Ипатьева полы. Это было, следовательно, всего часов за 36 до убийства. Молодая и добродушная, эта женщина была в первый и последний раз в Ипатьевском доме с теми товарками своими М.Г. Стародумовой и В.О. Дрягиной, которые были допрошены об их впечатлениях членом суда И.Л. Сергеевым 11-го ноября 1918 года в Екатеринбурге. Моя собеседница тогда случайно не была в столице Урала, и потому её воспоминания совсем не попали ни в первые материалы следствий, ни в сводную книгу Н.А. Соколова. Между тем её бесхитростное показание имеет серьёзную ценность для решения вопроса о том, знала ли Царская Семья, что конец её так близок. Вот что она рассказала:

— В понедельник 15-го июля утречком, как теперь помню, нас от союза послали вчетвером мыть полы в том доме, где помещался Государь с семьёй. Мы все порадовались такой оказии, чтоб, значит, на Царей-то вблизи поглядеть. Народ ведь наш больно жалел, что теперешние власти над ними измываются и их утесняют. К Пасхе, например, видимо невидимо со всех сторон нанесли им доброхотно всякого праздничного угощения, да только сказывают, что набольшие караульщики всё сами дочиста заграбастали и разговелись на славу – даром что, как нехристи, допреж того и не постничали вовсе!

Так вот, стало быть, была я омандачена с прочими на мытьё полов в доме «особого назначения». Сначала заставили нас работать по такому же делу в доме Попова, где проживала Царская стража – ну, а как там мы совсем управились, повёл нас командир Медведев в Ипатьевские хоромы. Проводили нас по лестнице вверх на этаж — там сразу мы увидели, что Государь, Государыня и все дети сидят в столовой. Мы им поклонились усердненько, и они нам ответили с улыбками ласковыми… Княжны, все четыре, через минуточку повскакивали с мест и пошли к нам в свою спальню помогать передвинуть кровати.

Комендант Юровский – ищейка-то злющая – в это самое время всё ходит около дверей раскрытых и свирепо посматривает, чтобы мы, значит, не смели с царскими дочерьми разговориться. А мы-то шепотком, да шепотком и перемолвились с ними всласть. Когда Юровский повернулся спиной, самая младшая царевна – Анастасией, кажись, её звали – состроила ему в насмешку самую забавную рожицу и нос ему большущий показала. Я чуть-чуть было не расхохоталась во весь голос, да во время опамятовалась.

Барышни все страсть приглянулись нам всем, потому что милые-премилые, простые и уветливые. Как взглянут, так словно рублём подарят. Шепчут они нам, бедненькие, что готовы были бы, мол, с нами не только вот так кровати перетаскивать с места на место, но и самые полы мыть: мы де все мучительно скучаем без телесного труда – особенно отец наш от этого страдает. В Тобольске мы все любили работать над распиливанием дров и их укладкой, а тут нам ничего ровно такого не дозволяют. Я и шепчу одной из старших царевен — даст Бог не долго вам под владычеством таких аспидов томиться (а Юровский-то в это время в столовой засел и всё о здоровье Наследника расспрашивает и какие-то советы лечебные своим голосом корявым бубнит), а она, душенька, вся просияла, глаза радостно засверкали, и шепнула мне она ласково: «Спасибо, дорогая, за доброе слово. Мы тоже крепко надеемся»…

Как нужно было кровати после мытья полов на места ставить надобно, Княжны все снова прибежали, и так весело и сноровчато нам всем помогали. Не думала я никак, не гадала, что какой-нибудь денёчек жизни им всем только остаётся, что на следующую-то ночь злодеи наши их всех порешат…»

О том, что Царская семья до последних дней жила затаённой надеждой на спасение, что жизненная перспектива представлялась им беспросветно-мрачной только в отдельные мимолётные минуты нравственной усталости и волевого упадка – об этом говорил мне ещё один ценный свидетель – представитель гвардейского стрелкового полка, с которым мне пришлось осенью 1924 года беседовать в одном из губернских городов северной России. Образцовый гвардеец был типическим выразителем того отборного солдатского меньшинства, которое сочетает врождённый инстинкт благовоспитанности с хорошей жизненной школой. Рослый, идеально сложённый красавец, щепетильно-чистоплотный и аккуратный, он не был щедр на слова, говорил очень сдержанно и серьёзно. Этот унтер-офицер был в охране Николая Второго в Царском Селе от марта по август и в Тобольске, сопровождал Царскую Семью из Тобольска в Екатеринбург и вернулся к себе на родину в самом законном порядке только летом 1918 года.

— Царская семья к тому времени, как я получил возможность наблюдать её каждый день, т.е. уже после февральской революции, была удивительно дружной. Взаимная любовь у них у всех бросалась в глаза, – так отвечал воин на мои вопросы. – Государь и дети ещё более окрепли нравственно за 13 месяцев тяжкого каторжного испытания. Государь часто читал своей семье вслух лучших наших писателей. В Тобольске я из другой комнаты почти целиком прослушал «Хозяина и работника» графа Толстого. Государь с большим чувством прочёл вслух этот дивный рассказ – все сидели, что называется, затаив дыхание…

О многом задушевном и серьёзном говорили Их Величества с детьми и приближёнными целыми вечерами в Царском Селе и Тобольске, а потом, наверное, ещё больше в Екатеринбурге. Религиозность у них у всех крепла с каждым днём. Она-то и питала у них надежду на спасение, веру в то, что придёт беспременно чудо. Однако, русский народ, молчаливый и пассивный по отношению к этой беспримерной драме, не был ни в чём единомышлен с теми чудовищными выродками, которые творили под покровом ночи своё кровавое дело, которые трусливо лгали крестьянам, спасая свою шкуру, которые для присутствия при своей кошмарной расправе благоразумно вызвали каких-то австро-венгерских военнопленных…

 

Валентин Сперанский[*].

Париж. 23 августа 1925 года.

«Возрождение» (Париж). № 108, 18 сентября 1925 г.

 

Примечание:

[*] Сперанский Валентин Николаевич (1877-1957) — российский и французский юрист, философ-социолог, педагог, политолог, публицист, литературовед и общественный деятель. Родился 18 апреля 1877 года в Москве в семье действительного тайного советника, лейб-медика Николая Васильевича Сперанского. Окончил юридический факультет Императорского Московского университета. С 1903 года состоял приват-доцентом Императорского Санкт-Петербургского университета по кафедре философии права.

После октябрьского переворота Сперанский был отстранён от преподавательской деятельности, эмигрировал в Ревель, а затем во Францию и с 1925 года проживал в Париже. С 1928 года читал лекции в столичном университете. В центре его исследовательской деятельности – история философской мысли, развитие политических теорий. Наиболее крупный из изданных им трудов по данной теме «Общественная роль философии: Введение в историю политических учений», 1913. В период эмиграции был сотрудником газет «Последние новости», «Дни», «Рассвет», «Возрождение». После Второй мировой войны работал в газете «Русская мысль». В 1954-1957 гг. читал лекции в Русских домах под Парижем и на Лазурном Берегу. Известен своей культурной деятельностью, принимал участие в спектаклях театра Н.Н. Евреинова, был членом множества литературных кружков, написал, но не успел опубликовать исторический роман «Самоубийство епископа Вениамина». Заслуги учёного были отмечены орденом Почётного легиона (1928). Умер 9 ноября 1957 года в Париже и был похоронен на Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.