В. Ник. Иванов. Ч. 3.2.

ХАРБИНСКАЯ ТЕТРАДЬ

Предисловие

Харбин – чудный, диковинный плод взаимовлияния двух культур человеческой цивилизации, европейской и азиатской, словно дальневосточный кедр, обвитый виноградом.

Харбин – город, возникший по державной воле святого Царя-страстотерпца Николая II Александровича для строительства важнейшего ответления Великого Сибирского пути, – Китайско-восточной железной дороги.

Харбин – место взаимосотрудничества и соседства двух великих народов, русского и китайского.

Как Париж в Европе, так Харбин в Азии – главный центр жизни русских беженцев 20-40-х гг. ХХ века, времени после падения монархии в России и установления советской власти до окончания Второй мировой войны.

ХАРБИНСКАЯ ТЕТРАДЬ, как и ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ, представляет собой коллективный плод русской мысли, состоящий из отдельных авторских публикаций тогдашних книг и газет, рисующих Россию, в том числе дальневосточную, «которую мы потеряли», и пути возрождения новой России, которая обязательно воскреснет в былом величии и славе.

Благодарю Сергея Юрьевича Ерёмина, руководителя Исторической секции Русского клуба в Харбине, председателя ДИКЦ «Русское Зарубежье» и члена Русского географического общества (ОИАК, Владивосток) за содействие в работе над ХАРБИНСКОЙ ТЕТРАДЬЮ.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

+

Всеволод Никанорович Иванов[i]

МЫ

Культурно-исторические основы русской государственности.

(ФРАГМЕНТЫ)

 

Дорогой памяти моего отца – москвича,

Никанора Лаврентьевича Иванова,

погибшего в наши смутные времена.

Кровавые зори свет поведают.

«Слово о полку Игореве».

… Знать свойство своего народа

И выгоды земли своей.

Крылов.

 

 

Часть 1. http://archive-khvalin.ru/v-nik-ivanov-ch-1/

Часть 2. http://archive-khvalin.ru/v-nik-ivanov-ch-2/

Часть 3.1. http://archive-khvalin.ru/v-nik-ivanov-ch-3-1/

  

ГРОЗНЫЙ

Часть 3.2.

В 1380-м году польский король Стефан Баторий, достигший некоторых своих заветных стремлений, прислал с послом Лопатинским на Москву Ивану Грозному оскорбительное письмо:

— Как смел ты попрекать нас бусурманством (Стефан Баторий был вассалом турецкого султана), ты, который своей кровью породнился с бусурманами! Твои предки, как конюхи, служили подножкой царям татарским, когда те садились на коней, и лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч! И ты производишь себя не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но ещё производишь себя от имени греческого…

Царь с таким происхождением, действительно, мог годиться на то, чтобы стать Царём среди Азийских племён, и действительно — он стал им. Бояре поняли это под Казанью, понял это и Иван Грозный. Он, Московский Великий Князь, имел дело непосредственно с народами и племенами Восточной Европы, отвечал их настроениям, а не с переменившими шкуру, немного пошлифованными Западом и блеском стола остатками вечевых вольностей. Не для того был на Москве казнён красавец Вельяминов, чтобы Князю садить себе на шею новую боярскую вящую толпу, олигархию боярскую, вместо олигархии торговой, или давать ход «княжатам» — потомкам удельных князей.

И в сознании всего этого ответа Царя Ивана Курбскому стоят по силе хорошего современного фельетона. Да, молодой Царь, действительно, полновластно правит Москвой. Но что же его окружает? Где искать советников? Царица Елена, его мать, отравлена боярами-приближёнными. Её фаворит, Иван Овчина Телепнев-Оболенский, любимец маленького Ивана, уморен в тюрьме голодом.

«Мне самому седьмому году от рождения егда преходящу, подвластным нашим хотение свое улучившим еже царство без владетеля обретоша, нас убо, государей своих никоего помышления добротного не сподобиша, сами же премесишася богатства и славы, и тако скача друг на друга. И елико сотвориша! колико бояр и доброхотных отца нашего и воевод избиша! и дворы и селы и имения дядь наших восхитиша себе и водворишася в них … Феодора Мичурина, изымав, позоровавши убили… И князь Иван Феодоровича Бельскаго и иных многих в разныя места заточиша, и на царство вооружившася, и Данила Митрополита сведши с митрополии в заточение послаша… сами бо убо царствовать начаша. Нас же с единородным братом, святопочившим Георгием, питати начаша яко же иностранных или же яко убожайшую чадь… Едино вспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись отца нашего о постелю и ногу положив… Чего же убо о казне родительского ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалование, а все себе у них поимаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству… Посем на грады и села наскочиша и… имения ту живущих без милости пограбиша».

Эта придворная боярская свора, живущая при столе Великого Князя, не постеснялась навести толпу народа и народный гнев на самого юного Царя. В 1547-м году молодой Царь венчался на престол и женился в этот год на Анастасии Захарьиной. В тот же год «от копеечной свечки Москва сгорела» —так сохранила народная память страшного события 21-го июня. В пожаре, вспыхнувшем на Арбате в церкви Воздвиженья по причине упавшей свечи, сгорело одних взрослых людей до 1.700, а детей и не считано. Враги Глинских, друзья Захарьиных, распространили по Москве слух, что Москву попалили чародейством Глинские. Разъярённая толпа бросилась тогда к селу Воробьёву, где жил молодой Царь, требуя выдачи княгини Анны Глинской «матери нашей мати», как писал сам Иван. Тогда же в Успенском соборе толпой был убит боярин князь Юрий Васильич Глинский, и кровь залила амвон. Тело его бросили на базаре.

Как бы ни был кроток молодой Царь, но такие поступки не могли не поставить перед ним задачи укротить эту неуёмную свору придворных, не знавших конца краю своему разгульному житию, буйственному поведению и бесконечным интригам. Он не мог не видеть, что если его самого и выставляют везде при нужде Царём, то дома им стремятся верховодить и тайно и явно боярские партии. Вот почему, сперва пойдя на совет и руководство со стороны протопопа Сильвестра и Адашева, которым он верил твёрдо и непреложно, он потом объявляет беспощадную войну боярству и духовенству, следуя мудрому совету Вассиана Топоркова.

Отнюдь не следует идеализировать эти два класса тогдашнего общества, как это принято делать у нас. Мы вообще страдаем каким-то ложноклассическим дальтонизмом в восприятии нашей исторической действительности. Мы приучены в прошлом видеть лишь важеватые степенные фигуры бояр в театральности высоких горлатных шапок, парчовых кафтанов и т.д. Мы представляем себе духовенство, как сонм святых монахов в чёрных рясах, с восковыми лицами. Если таковыми и были отдельные исторического значения фигуры, то они были лишь маяками в сумбурном волнении непостоянного и изменчивого, крамольного нашего народа. Толпы иностранных греческих проходимцев, рисковавших двигаться в такую неизвестную, дикую, нехристианскую страну, («открытую», как известно, в 1553-м году англичанином Ченслером), вводили самые пёстрые моды, которым и следовало общество, абы только походить на греков. Ещё при отце Ивана Грозного щёголи не только брили себе усы и бороды, но выщипывали их по волоску, дабы походить на женщин. Они носили красные сапоги, шитые шелками, настолько узкие, что болели ноги. Они нацепляли массу узорных пуговиц, навешивали на себя ожерелья, унизывали руки перстнями, красили губы и щёки, употребляли массу духов. Они «щеголяли вычурными манерами, состоявшими в известном кивании головы, подмигивании глаз, выставлении вперёд и расставлении пальцев» и проч. (Костомаров). Повсюду было распространено самое жестокое пьянство.

Этот высший класс московского общества и претендовал на то, чтобы играть по отношению к приобретаемым землям такую же, примерно роль, какую Рим играл по отношению к покорённым им землям и странам, какую играли в бытовом отношении старорусские города к окружающему их племенному населению земли. Из этого разношёрстного контингента набирались те представители власти, которые ехали на места, ехали управлять.

Эта западная разношёрстность Московской толпы ещё более увеличивалась и восточными её элементами, и вообще азиатским её обликом. Всюду масса было татар — до такой степени, что один татарин был нашим Царём. В литовских походах Царя Ивана участвовали татары, которые творили страшные жестокости. Много народу было в татарском плену, и выкупившись, прибегало снова на Русь. В 1552-м году, при взятии Казани, там было найдено много русских пленных в количестве нескольких тысяч. Вообще, количество русских людей в восточном полоне так велико, что при Сильвестре и Адашеве было Царём разрешено выкупать их за государственный счет у приводивших их на Русь армян и турок. А и так бывало, что если продавец не найдёт себе покупателя — то наших бедняг угоняли обратно с русской земли за рубеж. Это показывает, каким влиянием пользовались на Руси восточные купцы, и как сильна была сила восточного обычая. Обычаи эти были распространены настолько, что глава 39-ая Стоглава, то есть собрания правил, изданных по мысли Царя Ивана и митрополита Макария в 1551-м году, выражает осуждение повсеместно распространённому обычаю носить татарские шапочки — эти «тафьи безбожного Бахмета», мурмолки.

Эта статья гласит:

«А о тафьях. Также бы отныне и впредь все православние царие, и князи и бояре и прочие вельможи и все православние христиане приходили бы в соборныя церкви и в прочия святыя церкви ко всякому божественному пению без тафей и шапок, и стояли бы на молитве со страхом и трепетом, откровенными главами по божественному Апостолу. А тафьи бы отныне и впредь на всех православных христианех никогда же не являлися и попраны были до конца; занеже чуже есть православным таковое безбожного Махомета предание… От Священных Правил: в коейждо убо стране законы и отчина и не преходят друг к друзей, но своего обычая кийждо закон держит. Мы же православные, закон истинный от Бога приимще разных стран беззаконий осквернихомся, обычаи злыя от них приимше: тем же от тех стран томимы есьмы и расточаемы виною нашея похоти и обычая».

Восточные обычаи распространялись неудержимо по нашей стране, принося с собой новую культуру, новый быт. Так, в течение трёх веков — с Х-го по XIII включительно — изменилась коренным образом одежда наших предков. От длинных, белых славянских рубах, от бритых голов с «оселедцами», длинных штанов они перешли к золотым кафтанам, к цветным шароварам XIV—XV вв., столь поразительно напоминающим нам старые костюмы в китайских современных театрах, в пьесах, относящихся к династии Юань. Вторым большим изменением культурного быта в описываемое время было изменение положения женщины: теремной быт и затворничество женщины — порождение Востока. Кроме этих черт основных, можно наметить множество мелких бытовых черт, которые в многообразии своём ждут специального исследователя. Так, общеизвестно значительное распространение слов монгольских в нашем языке, относящихся, между прочим, к денежному обиходу. Таковы слова — деньги, алтын, таможня, пай и т.д.; много слов названий тканей, предметов обихода и одежды — камка, алтабаз, объярь, башмак, колпак и проч. Мне было указано некоторыми из наших востоковедов, что много слов нами заимствовано не только из монгольского, а и из маньчжурского языка — в войсках Хана Чингиса было много маньчжур. Таковы слова — байара — что по-маньчжурски значит «телохранитель царя», и что, по их мнению, слышится до сих пор в слове боярин; далее — мерин, чаша, каковые слова по-маньчжурски звучат совершенно точно так же, как и по-русски, и имеют одинаковое значение. Далее, возможно, что само изменение великорусского языка в сторону его твёрдости и жесткости, что удаляет его главным образом от языка славянского и современного южно-русского происходит именно из фонетических свойств языков маньчжурской группы.

Далее, необходимо указать на большое число совпадающих черт в предметах обихода. Так, например, счёты приняты только в коммерции восточных стран — Китая, Японии и Кореи, — а Запад их не знает. Существует много кушаний, имеющих своё происхождение с Востока, вроде пельменей, которые до сих пор продаются миллиардами на улицах китайских городов; об распространении чая, у нас сохранившего даже китайское свое наименование — ча — не приходится говорить. Специалисты архитекторы, работающие в Китае, указывают на полную тождественность нашего и китайского плотничного и столярного инструмента, например, тождественной до мельчайших подробностей лучковой пилы. Они же указывают, да и каждый путешественник видит огромное, фантастическое сходство тех же стен и внутренних кремлей города Пекина и других городов с нашим Кремлём. Равным образом, есть сходства в мотивах орнаментировки; указывают далее, на то, что головной убор маньчжурской женщины напоминает наш русский кокошник, как равным образом и коса, которой не знал античный мир. Не будет невозможным предположить, что и наши церковные колокола — эта специфическая наша национальная подробность — пришли именно к нам из Азии — в биле и клепале, которые знали древние наши монастыри был сокрыт лесной изначальный быт, в то время как колокол уже требовал для себя значительного литейного искусства, и т.д. И если колокола пришли на эллинистический Запад с культом Митры — они также легко могли прийти и к нам непосредственно из Китая, как пришли к нам ямские колокольцы. (…).

В этой погоне за чувственными наслаждениями, за заимствованиями из чужих земель повторялось то, что предсказывал Хан Чингис относительно своего государства и его судьбы. Уже кончался героический период сформирования нашего царства, уже наши предки переходили на широкую, утешную, размывчатую жизнь. Это знал и понимал Иван Грозный, тем не менее повинный в том же самом. Он зорко смотрел за окружающим, и не без основания боялся судьбы Андрея Боголюбского. Потом, может быть, его бы и почтили, как великого создателя земли русской, но возможность дворцового переворота не была никак исключена. Люди, поднявшие руку на царицу Елену, его мать, могли поднять её и на него самого. Началось и продолжалось сплошное бегство бояр, переход их на сторону противника. Убежал на Литву Курбский, убежали «первопечатники» Иван Фёдоров и Пётр Мстиславец; убегало много бояр и детей боярских. Повторяя действия старых русских князей, они готовы были стать и становились в ряды врагов Русской земли, опять «наводя» чужие рати на нашу землю. Царь вынужден был учредить нечто вроде круговой поруки, и брать записи как лично с бояр, так и с их друзей, что бегать не будут. Даже такой историк, как Костомаров, тем не менее считает нормальным такой порядок вещей, как бегство из наших рядов и переход на сторону противника.

Иван Грозный боролся с этой крамолой, как мог, казнил, но против него росла молва; Царь заточал в монастыри, но и в монастырях заточённые вельможи не унывали и вели всё тот же разгульный образ жизни, учреждая постоянно пиры и спаивая монастырскую братию. Язвительное и гневное послание Грозного к игумену Кирилло-Белозерского монастыря являет нам эту картину боярского «заточения» достаточно выпукло:

«Наставнику и вожу, и руководителю к преднебесному селению, преподобному игумену Косьме, иже о Христе с братией. Царь и Великий Князь Иван Васильевич вся Руси челом бьет. Увы, мне, грешному, горе мне окаянному! Ох мне скверному! Кто есмь аз, на таковую высоту дерзати!»

После такого приступа, выражающего преувеличенное почтение к святому месту, Царь переходит к делу относительно постриженных весёлых «чернецов» — Шереметьева и Хабарова:

«А Шереметьева как назвать братией? Ано у него и десятый холоп, который в келье живет, ест лучше братий, которые в трапезе едят. И велицые светильницы, Сергий и Кирилл, и Валаам, и Димитрий, и Пафнутий, и мнози преподобнии в Русской земле уставили уставы иноческому житию крепости, якоже подобает спастися; а бояре, к вам пришед, свои любострастные уставы ввели: ино — то не они у вас постриглися, не вы им учителя и законоположители – они вам учителя и законоположители».

Между тем, в изображении Курбского, «заточённый» в монастырь боярин Шереметьев «мучим так, что вере не подобно». Он будто бы сидел в «преузкой злой темнице, в тяжких веригах, по шее, по рукам и ногам, и по чреслам обруч толстый железный, и к обручу тому железа десять пудов привесить повелено».

Но как жили эти постриженные бояре в монастырях свидетельствует челобитная игумена того же Белозерского Кирилловского монастыря Царю на некоего «старца Александра», и показывает, что правда на стороне Ивана Грозного, я не Курбского:

«Живет, Государь, — пишет игумен, — тот Александр не по чину монастырскому: в церковь не ходит; а строит пустыню, где и живет больше, чем в монастыре; монастырь опустошает, из казны, из погребов всякие запасы, из мельниц муку и солод, из сёл всякий хлеб берёт, и отсылает к себе в пустыню; и приехавши в монастырь, игумена и старцев соборных бранит … а других старцев из собору выметал и к морю разослал. Прочию братию — служебников, клирошан — колет остном и бьёт плетьми без игуменского и старческого совета и на цепь, и в железа сажает. После ефимона пьёт на погребе силою с теми людьми, которых берет с собою… Общежительство Кириллово разоряет, слуг и лошадей держит особенных, саадаки (лук и стрелы), сабли и ружья возит с собою, солью торгует на себя; лодки у него ходят отдельно от монастырских».

В изображении Курбского боярин Иоанн Шереметьев, будучи посещен в своей «злой темнице» Царём Иваном, на требование сего последнего указать «о скарбех», то есть об его имуществе, «отвеща: — аще бо и поведал ти о них, яко уже рекох, не можешь их одержати: принесох бо их убогих руками в небесное сокровище — ко Христу моему. И другие ответы зело премудрые, яко един премудрейший философ или учитель великий отвещал ему тогда». У С.М. Соловьёва же находится совсем иная картина жизни заключённых в монастырь и там постриженных. Князь Михайло Воротынский был сослан в Белоозеро. В конце 1564-го года (то есть в год «эпистолий Курбского»), приставы, приставленные при Воротынских, писали, что в прошлом году для ссыльных не дослано — трёх осетров свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трёх вёдер слив. Велено было дослать. Князь Михаил сам бил челом, что ему не прислано жалования государева: ведра романеи, ведра рейнского вина, ведра бастру, 200 лимонов, десяти гривенок (вес) перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда воску, двух труб левашных, пяти лососей свежих; деньгами шло князю и княгине и княжне 50 рублей в год, людям их, которых было 12 человек, 48 рублей 27 алтын.

И вот против этого неуёмного боярства в конце 1565-го года Иван Васильич нашёл, наконец, свою меру. Она опять состояла в известном подборе собственного царского окружения. Он обратился к народу Московскому через головы приближённого боярства: он сложил своё царское облачение, жезл, корону; он простился с церквами, уложил своё царское добро на множество саней и 3-го декабря выехал из Кремля и уехал через Троицу в село Александровское.

(Продолжение следует)

 

Примечание:

[i] Иванов Всеволод Никанорович (1888-1971) — русский писатель, философ, историк, автор повестей и романов. Детские и юношеские годы прошли в Костроме. В 1912 году окончил историко-философский факультет Санкт-Петербургского университета. Во время учёбы и после его окончания стажировался в Гейдельбергском и Фрайбургском университетах. С началом Первой мировой войны был призван в армию (служил в запасном 107-м пехотном полку, где был начальником учебной команды). Имел чин прапорщика армейской пехоты. Высочайшим приказом, состоявшимся 27 августа 1916 года, был награждён орденом Св. Анны 3-й степени за отлично-ревностную службу. Произведён в подпоручики. После Февральской революции был избран членом полкового комитета, служил в Перми. С февраля 1918 года работал ассистентом на кафедре философии права Пермского отделения Петербургского университета. В том же году стал преподавателем кафедры философии права. Публиковался в газетах. В декабре 1918 — январе 1919 года — в действующих частях генерала А.Н. Пепеляева.

В мае 1919 года занимал должность вице-директора в Русском бюро печати, объединявшем все информационные службы правительства Колчака, работал редактором «Нашей газеты», издававшейся Русским бюро печати и выходившей ежедневно с 16 августа по 9 ноября 1919 года, до самого прихода красных.

В 1920 году открыл в Харбине газету «Заря», создал единый центр информации на Дальнем Востоке — Дальневосточное информационное телеграфное агентство (ДИТА) и стал его директором.

В марте 1921 года Иванов приехал во Владивосток на несоциалистический съезд. Редактировал газету «Вестник Несоциалистического съезда», сблизившись с братьями Н.Д. и С.Д. Меркуловыми. С 1921 года был уполномоченным по печати (по информации) Приамурского «Меркуловского» правительства во Владивостоке, издавал «Вестник Приамурского Вр. Правительства», «Русский край» и «Известия Вр. Правительства». С 26 мая 1921 и до 1922 года редактировал и издавал во Владивостоке «Вечернюю газету».

22 октября 1922 года, накануне падения монархического Приамурского Земского Края, Всеволод Иванов эмигрировал из Владивостока на пароходе в Мукден, а затем в Тяньцзинь. С 1922 по 1945 год жил в Китае, Корее, Маньчжурии. С 1927 по 1930 год и в 1932 году работал в Харбине корреспондентом газеты «Гун-бао» (китайский официоз на русском языке). Активно публиковался в периодических изданиях.

В феврале 1945 г. возвратился в СССР. По возвращении в Советский Союз много ездил по стране, писал, вступил в Союз писателей СССР. Жил, умер и похоронен в Хабаровске.

Все выделения в тексте сделаны автором – В.Н. Ивановым.