Карла Маркса
ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ-4
Проект Андрея Хвалина.
«ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ» получена из Франции вместе с другими историческими артефактами русского рассеяния, возникшего в мире после революции 1917 года. Она собиралась на протяжении многих лет одним русским эмигрантом и представляет собой сборник вырезок из русскоязычных газет и журналов, издаваемых во Франции. Они посвящены осмыслению остросовременной для нынешней России темы: как стало возможным свержение монархии и революция? Также в статьях речь идёт о судьбах Царской Семьи, других членов Династии Романовых, об исторических принципах российской государственности. Газетные вырезки и журнальные публикации читались с превеликим вниманием: они испещрены подчеркиванием красным и синим карандашами. В том, что прославление святых Царских мучеников, в конце концов, состоялось всей полнотой Русской Православной Церкви, есть вклад авторов статей из ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ и её составителя. Благодарю их и помню.
Монархический Париж является неотъемлемой частью Русского мира. Он тесно связан с нашей родиной и питается её живительными силами, выражаемыми понятием Святая Русь. Ныне Россию и Францию, помимо прочего, объединяет молитва Царственным страстотерпцам. Поэтому у франко-российского союза есть будущее.
Публикации первого тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parigskaya-tetrad/.
Публикации второго тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-2: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-2/.
Публикации третьего тома ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ-3: http://archive-khvalin.ru/category/imperskij-arxiv/parizhskaya-tetrad-3/.
+
КАРЛА МАРКСА
Из парижской прозы великого русского художника Константина Коровина.
Москва, июль, жара. Огромная мастерская. Пол покрыт театральными декорациями. Топится печь – разводятся колориты и клей. В окна видны железные, раскалённые крыши домов по Тверской-Ямской, вывески овощной и шорной лавок. Едут ломовые вереницей, везут кули муки, овса; на кулях сидят здоровенные ломовики, покрытые мучной пылью, и слышно – «ы, ы, ы», — понукание лошадей, огромных, в тяжёлой блестящей сбруе с кистями. Лошади лениво движутся в знойном дне. В воздухе пахнет квасом и рогожей. Вдали – маковки церквей, горящие золотом.
На извозчике едет полная женщина в зелёной шляпе, в руках коробка – бисквитный пирог и клетка с чижиком. «На дачу», — думаю я. — «Вот бы выкупаться! Поехать в Косино или Кунцево! А пить как хочется!»
— Василий Харитоныч, — говорю я рабочему маляру, Белову, расторопному парню с круглым лицом, типичному рабочему из солдат, — сбегай, достань лимонаду или Ланинской.
— Чего лучше, — говорит Василий, — в жару этакую, как чёрное пиво! У нас пиво хорошее.
Василий приносит пиво, пьёт со мной и рассказывает:
– Вот, здесь вчера, на дворе нашем, что было: студенты женщину зарезали… Вот, она кричала, когда её в скорую помощь сажали. Ну, доктору засвистела в зубы. Ну, насилу удержали. Здоровая! Городовых прямо раскидала…
«Что за ерунда», — подумал я.
— Красивая? – спрашиваю.
— Нет, чего! Толстая. Лет за пятьдесят. Жена сапожника. В подвале живут. Бе-е-дные. Двое детей.
— Что же ты ерунду порешь… Рассуди: за что студентам жену сапожника резать? — Вы никогда не верите… Студенты народ озорной, чего тут … Созорничали. И вот она кричала. Ужасти!
— Чушь. Не может быть…
— Не верите! Так в газетах прочтите.
И он подал мне «Московский Листок».
Действительно, в отделе происшествий, там было напечатано, что в доме Соловейчика Тверской части, Садового участка, в припадке острого алкоголизма, мещанка Юдина нанесла себе несколько ножевых ран и в карете скорой помощи скончалась. А затем … была и другая заметка: такие-то студенты московского университета за непосещение лекций и невзнос платы увольняются…
+
В Архангельске я был с художником Головиным, с нами был и Василий Белов. Как-то я попросил Белова сходить посмотреть на уличную афишу, что идёт вечером в театре.
Василий, возвратясь, повесил картуз на гвоздь и бойко, по-солдатски, доложил:
— По всему городу капеллой.
— Что такое, Василий?
— Ну, вот опять не верите. Чего ж, верно: «капеллой по городу», боле ничего.
Василий любил читать и сокращать написанное: всё прочитанное поэтому превращалось у него в абракадабру, а события извращались и преувеличивались до чудовищности.
На сей афише было указано, что «проездом через город Архангельск капеллой Славянского будет дан концерт».
— Ну, что верно же? Сами читали! — сказал Василий.
— Верно, Василий. Капеллой… Голые по всему городу поедут. На санях!
— Вот, — возмутился Василий, — голые! Это что ж такое? На санях, летом! Да это нешто город! Чего тут и делать-то.
И он, сморщив глаза, махнул рукой и вышел …
— Ежели наш государь захочет, все державы победит, — сказал Василий в тот же день за работой.
— А тебе бы хотелось, чтобы всех победил? — спросил его, зашедший ко мне В.А. Серов.
— Ещё бы! Чего глядеть…
— А зачем?
— Как зачем, а чего они по-нашему не говорят. Да и в церковь не ходят.
— Они в свою ходят.
— Ну, вот ходят! Турки-то. Что вы, нешто это церковь? Там и святой водой не кропят, детёв не хрестят. Чего тут! Узнали б тогда, что и как…
— Василий Харитоныч, — вмешался я в разговор. — А вот японцев то, не победили наши. А ты говорил – наша возьмёт.
— Всех бы в море японцев… Да что тут. Измена, да горы.
— Горы, — повторил он. — Верхушек не видать. Страсть какая. А там тучи. Они оттуда наших то и жарят ночью. А наши то в Порт-Артуре, сердешные. Выйти и некуда. Ежели бы не тучи, прощай! Всех бы взяли. Да нешто это война? Воевать выходи на ровное место, в чисто поле. А то горы!
+
Как-то уже во время революции я пошёл в мастерскую взять свои эскизы.
У ворот дома Соловейчика, где была мастерская, я увидел Василия Белова.
Он стоял один и глядел рассеянно; под глазом у него был большой синяк. По улице шли люди, несли знамена с надписями: «дворцы народу, свобода, свобода»…
— Василий Харитоныч, — спрашиваю: — Что это? Ушибся? Глаз-то у тебя затёк.
— Ну, и свобода, — ответил Василий. – Это, что же такое? Вчера я на метенге (митинге) был у Страстного… Народу… Говорил, как новое начальство дома делить начнёт. Кому – ежели я солдат – одно, а ежели мастер – другое. Мне, чисто Шаляпину, хлопали. Да один какой-то стрюцкой мне в морду – хлясть. Ну, за меня народ. «Как драться? Полное право!» А стрюцкой на меня показывает: «Ишь у него бриллиант на пальце». А у меня кольцо с бирюзой, когда в Самарканде с вами был, вы подарили. «Давай кольцо», — кричат, — бриллиант носит, сволочь!» Сняли кольцо. Чуть палец не оторвали. Насилу сбежал.
В это время мимо нас по Садовой повалила толпа: «Свобода, соединяйтесь». Шли дворники с мётлами и пели: «Чёрные дни миновали».
Василий смотрел сердито. Вдруг перед ним остановились двое и стали его разглядывать.
— Это – городовой переодетый, — сказал один из остановившихся, показывая на Василия. — Ишь морда бита. Городовой это, тащи его. Ишь переоделся!
Василий закричал:
— Какое полное право!
Но Василия уже держали за руки. Я вступился за него:
— Это вот из этого дома мастер, — говорю. — Рабочий, сознательный. Из мастерской.
— Веди его туда, узнаем кто, — загалдели в толпе.
Василия и меня привели в мастерскую.
Когда вошедшие увидели краски, кисти и часть декорации, на которой была написана большая голова египетского фараона в тиаре (декорация изображала барельеф к балету «Дочь Фараона»), один из освобождённых граждан сказал, сморгнув носом:
— Э -э, товарищ, и верно… Художники… Ишь Карлу Марксу малюют. Во за это, знать, его и били несознательные. А пошто у Карлы Марксы бутылка на голове. — Монополия, что ли?
— Монополия, знать.
Ишь ты!
+
Через неделю Василий пришёл ко мне серьёзный и важный.
— Теперь я за старшова, — сказал он. Бумагу мне дали. Главный мастер. Весь двор меня слушает, ходит смотреть Карлу Марксу.
Говорил это Василий строго и лицо его было умственное и гордое.
Вдруг, совершенно другим голосом, Василий сказал:
— Ну, что теперь денег награбят страсть! Часы карманные делить будут. Мне золотые обещали.
— Не хорошо, пожалуй, будет, Василий…
— Чего ж? Народ гуляет. Никто не работает. Кто что. Свобода потому. Очень антиресно. Где подожгут, где стащат, своруют, потом ловят, кого бьют. Кто кого. Антиресно. Гуляют. Карла Маркса велел. Ну, и рады все. Ходят смотреть в мастерскую: голова большая. Ну, спрашивают: что за человек такой намалёван? А я говорю: Карла Маркса, Фундуклей, царскую дочь за себя взял, в дочери Фараона, в балет. Она танцевала да веретеном, от жисти такой, сквозь себя проколола. А его от должности уволили.
— Ловко, — говорю, — ты, Василий, придумал.
— А чего ж? Всем ндравится. А один пожилой, так даже заплакал. Говорит, у него тоже вроде было с дочерью. Так говорит, в больнице и померла.
Он посмотрел на меня с укоризной:
— А вы, Кинстинтин Лисеич, всё не верите, смеётесь, а мне вот муку, крупу, сахару за это дают…
+
Через неделю Василий опять пришёл, но грустный, подавленный. Глаза ходили во все стороны.
— Ну, начальство теперь, плюнуть стоит, — сказал он.
Оказалось, что в мастерскую явился человек, в кожаной куртке, с портфелем под мышкой и сказал про декорацию: «Это не Карл Маркс», — м велел бороду прималевать.
— Карла Маркса фабрикантом был, — горячился Василий. – Все фабрики рабочим отдал, капитал на книжку положил… А декорацию взяли и сказали, что из неё знамя сделают.
— Взяли, — повторил с грустью Василий. — Знамя! Какое же из этого знамя выйдет! Знамя есть священная хоругвь против врагов унутренних и унешних, а он чего понимает? Так какой-то стрюцкой. Чего тут. Говорили часы делить будут. Вот тебе и часы! Фабрики рабочим отдал Карла Маркса, а сам поди с золотыми часами ходит. Тоже суфлёры, знаем их…
И посмотрев на меня, ещё раз укорил:
— Вот, вы всё не верите, всё смеётесь… Эх, досмеётесь вы, Кинстинтин Лисеич…
Константин Коровин[*]
«Возрождение» (Париж). № 2196, 7 июня 1931 г.
Примечание:
[*] Коровин Константин Алексеевич (1861-1939) — русский живописец, театральный художник, педагог и писатель. Академик Императорской Академии художеств (с 1905). Главный декоратор и художник московских театров (с 1910 г.). Посетил Париж в 1887, 1892 и 1893 годах, где познакомился с импрессионизмом. Значительное место в творчестве Коровина занимал Париж. В 1900-х годах художник также активно работал в театре, создавая эскизы костюмов и декорации к драматическим постановкам, операм и балетам.
Во время Первой мировой войны работал консультантом по маскировке в штабе Русской Армии.
В 1922 году выехал за границу и поселился во Франции. Наряду с даром живописца, обладал незаурядным литературным талантом. Написал более четырёхсот рассказов, которые публиковал в эмигрантских парижских изданиях: «Россия и славянство», «Возрождение» и др.
Скоропостижно скончался от сердечного приступа 11 сентября 1939 года; похоронен на Бийанкурском кладбище. В марте 1950 года на средства, собранные русскими парижанами, останки Коровина и его жены перенесены на православное кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.