«ДА ПРЕБУДЕТ В ВЕКАХ»

К 30-летию общероссийского Дня славянской письменности и культуры и установки памятника святым равноапостольным Кириллу и Мефодию в Мурманске.

В начале сентября в Мурманске пройдут мероприятия, приуроченные к 30-летию состоявшегося в 1990-ом году в этом городе общероссийского Дня славянской письменности и культуры и установки памятника святым равноапостольным Кириллу и Мефодию. Торжества были перенесены с мая нынешнего года на благоприятное время в связи с моровым поветрием. Как всегда, испытания только укрепляют славянское братство. Впервые публикуем для широкого круга читателей записки участника мурманского Дня славянской письменности и культуры, члена Союза писателей России Андрея Хвалина, изданные по горячим следам небольшим тиражом во Владивостоке.

+ 

Заметки о Днях Славянской письменности и культуры в Мурманске.

 

Будьте же Славянству звеном единения,

Братья святые: Мефодий, Кирилл!

Да осенит его дух примирения

Вашей молитвой пред Господом сил.

Гимн св.Кириллу и Мефодию.

 

ПРОЛОГ

Неисповедимы пути Господни.

Бывает так: мерное течение жизни, перемежающееся сиюминутными радостями и огорчениями, когда ослабевает в душе свет Истины и смысл Бытия, рождает ощущение маяты и страстное ожидание перемен, обновления. Кажется, что дни застывают в одну выматывующую немотой паузу. А все силы уходят на поддержание хрупкого внутреннего равновесия, хотя и понимаешь умом: тщетна борьба, если светильник накрыт сосудом. Бесцельно такое время для человека и опасно, поскольку холод зла подступает апатией и равнодушием под самое сердце.

Но неиссякаем источник Всевышнего милосердия: нежданной радостью входит в мрак обыденного существования благодатная весть о грядущем важном событии. И сжимается в кулак воля, огонь желания доброделания вспыхивает в крови. Пусть само это событие пролетит также мимолетно, как и раньше уносились, перемежаясь, часы бодрствования и сна. Однако, свершившись, оно дарит столько душевных сил, что их хватает надолго. И то, что ещё совсем недавно не складывалось – складывается, что не получалось – получается, что стояло непреодолимой стеной – преодолевается.

Таким событием в моей жизни стала майская поездка в Мурманск на празднование Дней Славянской письменности и культуры, центральным событием в рамках которого явилось, безусловно, открытие на этой земле памятника первоучителям славянства равноапостольным Кириллу и Мефодию.

Осознание огромности происходившего на моих глазах пришло уже после возвращения домой, когда не столько даже приступил к. разбору и анализу своих беглых записок — событийной канвы праздника,- сколько параллельно с этим немудреным делом попытался мысленно объять глубину и высоту людского деяния по преодолению разлада во имя всеславянского, всечеловеческого единения и окунулся в книги, повествующие о бессмертном подвиге создателей славянской письменности. Когда отправлялся в город на Мурмане, знал о них, как и всякий «продукт» эпохи, до стыдного ничтожно мало, а помнил ещё меньше: два-три легендарных факта. Но стоило, видимо, желать и хотеть, чтобы на помощь мне пришли самые разные незнакомые друг с другом люди.

Из Новгорода, где Праздник Славянской письменности и культуры состоялся в 1988 году и впервые приобрел статус Всесоюзного, что в немалой степени было обусловлено отмечаемыми тогда годовщинами двух судьбоносных в истории нашего Отечества событий — 1125-летия славянской азбуки и 1000-летия принятия христианства на Руси, прислал книгу «В начале было Слово» В.Т. Слипенчук. Наш земляк, мечтающий, чтобы, наконец, и славяне-дальневосточники встряхнулись ото сна, включились в работу по возрождению национального самосознания, Виктор Трифонович является составителем этой редкой книги, вышедшей всего десятитысячным тиражом в Лениздате только в 1990 году. Приходится говорить «только», зная, как споро книга ладилась и сколько пришлось приложить усилий, чтобы она вышла в свет.

Немудрено и то, что, проживя уже многие годы во Владивостоке, только ныне открыл для себя, какие замечательные, уникальные даже книги есть в нашем городе, поскольку до недавнего времени они хранились в ужасающих условиях и не были доступны читателям. Да и сейчас библиотека редкой книги Университета пребывает в не до конца разобранном виде и ютится в небольшой комнатке, из которой её подумывает новый «перестроечный» ректорат отправить опять в казематы молчания.

Низкий поклон её единственному сотруднику – Галине Ивановне Кургиной, которая помогла мне подобрать литературу по интересующей теме, а главное — за то, что эта обаятельная женщина продолжает веровать, что и нам когда-то понадобится воздух высокой культуры и подлинного знания.

И уж совсем неожиданно и оттого особенно радостно было получить помощь и поддержку почти с другого края земли от библиофилов и любителей русского слова семидесятипятилетнего Алексея Яковлевича Яковлева и его зятя, Павла Владимировича Бибикова. Всех нас объединила и связала «одна, но пламенная страсть»…

Но почему памятник Кириллу и Мефодию в Мурманске? – первое, о чём спрашивали меня и перед отъездом и после возвращения, когда узнавали о целях моего путешествия «от моря и до моря».

На этот вопрос в своё время будет дан простой и ясный ответ. А пока, следуя заветам предков и канонам жанра, прежде чем перейти непосредственно к рассказу о Празднике Славянской письменности и культуры в Мурманске, надо, как полагается, завершить пролог.

Беря пример с учителя нашего Константина Философа, принявшего перед смертью имя Кирилла, повторим «Азбучную молитву» — одно из самых ранних или даже первое славянское стихотворение, авторство которой ему приписывается. Есть отдельные списки этой молитвы, в иных же случаях она входит в «пролог», открывая собой прозаическую часть текста. Каждая строка в ней начинается с очередной буквы славянского алфавита (перевод профессора В.Я. Дерягина). В год 863-й Константин Философ, названный Кириллом, создал грамоту славянским языкам, прозванную литицею, во дни Михаила, царя греческого, и в дни новгородского князя Рюрика, с него ж русская земля пошла.

Так сказал святой Кирилл:

Аз, буки, азбука – этим словом молюсь я Богу:

Боже, всех тварей создатель,

видимых и невидимых!

Господа, духа после живущего,

да вдохнет мне в сердце Слово!

(…)

И так до финала, до последней буквы:

 

Язык новый хвалу воздаёт

Отцу и Сыну и Святому Духу.

Ему ж честь и слава от всякой твари

и всякого дыхания во веки веков.

Аминь.

Дай, Бог, и мне достойно свершить труд свой.

 

I

ЗОЛОТЫЕ КЛЮЧИ

 

Якоже и есть: вера бо благодатьнаа

по всей земли простреся и до нашего

языка рускааго дойде, и законное

езеро пресъше, евангельский же

источникъ наводнився и всю землю

покрывъ и до насъ разлиася.

Иларион «Слово о Законе и Благодати».

 

Как вешние воды реки под истончающимся панцирем льда неумолимо стремят бег свой к океану в ожидании, когда рухнут оковы и можно будет вырваться на вольный простор, сливая собственную синеву с небесной (и только обречённый на безверие человек не видит первых проталин и не слышит треска распираемых мощью льдин), так и Праздник Славянской письменности и культуры, несмотря на былое и сегодняшнее противодействие и глухое замалчивание официальной центральной прессы, пробился впервые из-под глыб здесь, на мерзлой каменистой земле Заполярного Мурманска, чтобы принести благословенную влагу и в Вологду, и в Новгород, и в Киев, и в Минск…

Многие ли из сограждан наших знают, что наряду с Мурманском и центром праздника – Минском, он в конце мая 1990 года собирал людей под знамена славянского родного Слова и в Кишиневе, и в Новгороде, и на Алтае? (Правда, нет пока, к сожалению, в этом списке дальневосточных городов). Скупо, ой как скупо сообщала об этом «плюралистическая» печать. Если и появлялись заметочки, то проходили они в потоке мирской суеты незамеченными.

В связи с этим вспоминается мне горький эпизод из рассказа старейшего нашего прозаика, одного из тех, кто стоял у истоков Праздника, Семёна Ивановича Шуртакова. Узнав, что я из Владивостока, с Тихого океана, где в далёкие уже годы он проходил воинскую службу на флоте и куда потом ещё неоднократно ему доводилось приезжать, писатель будто с давним знакомым охотно поделился той радостью, что он испытывает от нынешнего приезда в Мурманск. Начиналось-то всё очень скромно, верилось с трудом, что движение так быстро наберёт силу.А омрачало ему радость событие на первый взгляд незначительное: возникшие трудности при попытке поместить небольшую заметку об этом празднике в центральном писательском органе – «Литературной газете». Уж как упрашивал маститый литератор, чтобы, не дай, Бог, не убрали из неё последнюю фразу, смысл которой сводился к следующему: наше единодушное желание, чтобы праздник стал Всероссийским, Всесоюзным… Об этой героической «эпопее» Семён Иванович рассказывал, как бы посмеиваясь над своей мнимой наивностью. А может, пряча за улыбкой собственную без вины виноватость, что вот, мол, живут же в стране российской такие непонятливые люди, трудятся на ниве отечественной словесности…

Но лучше всего об истоках – «золотых ключах» – выслушать одного из тех, кто непосредственно начинал претворять в реальность поистине светлую мысль о насущности славянского единения, – мурманского писателя В.С. Маслова.

С Виталием Семёновичем мне посчастливилось познакомиться близко: говорить, выступать вместе, наблюдать его в самых разнообразных ситуациях. И, конечно же, я мог бы изложить суть происшедших четыре года назад событий с его слов или даже лучше – добросовестно воспроизвести на бумаге наиболее яркое, что запечатлелось в его памяти. Однако поступлю по-другому: процитирую часть из выступления В.С. Маслова на торжествах в Новгороде, взяв её из уже упоминавшейся книги «В начале было Слово». Чувствую, что есть в этом какой-то хронологический закон, который не имею права преступать. Возможно, он заключается в том, что «плетение словес» только тогда оживает, когда они одухотворены человеческим деянием, поступком, личным присутствием автора. Не вспомни мы здесь о Новгороде – выпало бы звено из общей цепи, неполным представился путь от Мурманска до Минска.

— Как праздновали мурманчане первый в нашей стране День Славянской письменности? С чего началось? Слышим: ЮНЕСКО празднует День Кирилла и Мефодия. ЮНЕСКО! Но почему ЮНЕСКО, за границей, празднует, помнит, а мы, наследники великих болгарских первоучителей, забыли? Почему? и до каких пор?! Этот вопрос мы себе и задали. И сказали на писательском собрании: а давайте отметим День Кирилла и Мефодия в 1986 году. И вписали в план годовой одной строчкой. И когда этот наш план, где положено, утвердили, сколько же заинтересованных, добрых людей обнаружилось! Моряки-ледокольщики, нефтеразведчики, молодые поэты, доценты пединститута Людмила Пантелеева и Надежда Благова вместе со своими замечательными студентами, библиотечные работники и преподаватели литературы. И уже в самый первый, тот год какой прекрасный, сердечный Праздник получился! А сколь значима была поддержка писателей, приехавших из Костромы, Вологды, Москвы! А выступление вологжан, объявивших, что на следующий год Праздник будет у них! Не это ли стало решающим?.. Хотя, конечно, о таком размахе, какой мы видим сегодня, тогда и мечтать не смели. Кстати, и в прошлом году, одновременно с вологжанами, мы тоже этот День отмечали. И даже на полюсе, где находился в этот день мурманский атомоход «Сибирь». Да и сегодня, сейчас в Мурманске тоже Праздник. На высокой сопке у Семёновского озера выступают перед мурманчанами, перед школьниками молодые поэты из всех северных областей России. И кажется, у нас уже решён вопрос: 24 мая – последний звонок. Но мне думается, что больше всего приходом, возвращением Дня Славянской письменности на нашу землю мы обязаны мурманскому «Комсомольцу Заполярья». Не знаю, от великой ли мудрости или, так скажем, от неопытности, уже за два-три месяца до Праздника редактор Дмитрий Тараканов посмел через весь разворот, через две страницы, напечатать – «День Славянской письменности!» И стал приучать нас к этому словосочетанию. И печатал материалы о Празднике. Печатал стихи болгарских поэтов о России, стихи русских поэтов о Болгарии. Стихи болгарских поэтов о Пушкине, о том, что сын поэта, полковник Александр Александрович Пушкин, освобождал Болгарию и даже командовал дружинами болгарского ополчения. И материалы с выставки, посвященной Празднику, и информация о школьных конкурсах стенгазет, чтецов, сочинений, публикация лучших сочинений – вот так, с подачи «Комсомольца Заполярья», День Славянской письменности и пошёл. Ни одна другая газета, куда бы мы ни обращались, это словосочетание до 24 мая 1986 года не напечатала.

Вот вкратце как начинался Праздник. Понимали ли мурманчане, что делали? Безусловно. И, думаю, прав один из лучших писателей России, который назвал проведение первого Праздника «духовным подвигом» мурманчан.

Как незрима черта между повседневностью и вечностью: будто замер Праздник, когда его участники почтили минутой молчания память литератора и публициста Дмитрия Тараканова. Ему был посвящён и первый выпуск нового вестника «Наше слово», издаваемый при молодёжке совместно с Мурманским областным отделением Всероссийского фонда культуры, возглавил недавно который все тот же В.С. Маслов.

Честное слово, приятно было познакомиться с ребятами из «Комсомольца Заполярья», и, слушая бодрую скороговорку Юрия Смирнова – «они кровушки попили, но мы пробились» – смысл приблизительно таков, я понимал: позиция газеты возвышать в человеке человеческое, пробуждать «чувства добрые», «любовь к родному пепелищу» – это тоже часть дорогого наследства, оставленного и завещанного нам бывшим редактором Дмитрием Таракановым, с которым, к несчастью, мне никогда не доведётся свидеться на земле.

Нечаянная радость вдвойне приятна. Встретил в Мурманске шапочного знакомца Вячеслава Огрызко. Оба мы одного поколения – «тридцатилетних», вместе были в семинаре критиков на IX Всесоюзном совещании молодых писателей в восемьдесят девятом году. В настоящий момент Слава заведует отделом публицистики в чрезвычайно любопытном журнале «Советская литература», чей курс выверяется опытной и крепкой рукой Александра Проханова. Родом москвич, Вячеслав долгие годы жил в Магадане, прекрасно знает ситуацию с малыми народами Севера и Дальнего Востока. Его глубокие аналитические статьи появляются не только в центральных журналах и изданиях, но и в периферийных – в том же «Дальнем Востоке», например. В третьем номере за 1990-й год петрозаводского «Севера» В. Огрызко напечатал большую работу об истории Праздника Славянской письменности.

За то короткое время, что находились в Мурманске, мы сблизились со Славой. Он сразу был мне симпатичен, а тут приоткрылась его удивительно тонкая, истинно русская натура. Есть у меня во многих городах России такие друзья – писатели, журналисты, люди науки, искусства и культуры, которых, если распространить на них удачное определение критика Л.Г. Барановой-Гонченко для новой поэтической волны, я бы всех назвал «Возрожденческой плеядой». Их отличает совестливость и патриотизм, незаурядный ум и широта взглядов. Когда их, современных молодых людей, культурных и блестяще образованных, пытаются выставить ярыми поклонниками лаптей, балалаек и прочей новоарбатской мишуры стиля «а ля рюс», мне смешно. Они никогда не берут горлом, нахрапистостью, массой. У них очень развито чувство собственного достоинства, поэтому они не унижают других людей.

Улучив момент (отступать некуда, т.к. завтра он летит в Минск, центр нынешнего Славянского праздника), затащил Славу к себе в номер и расспрашиваю об истории, о том, что он видел своими глазами на предыдущих торжествах.

Как общенациональный символ возрождения, освобождения национального духа и культуры от гнёта иноземного турецкого владычества праздник возник в Болгарии. В России первый подобный праздник состоялся в 1862 году и был приурочен к приближающейся 1000-летней годовщине славянского букваря. Тогда в европейской и мировой политике остро стоял вопрос об объединении родственных славянских народов во главе с Россией, чтобы противостоять усиливающемуся давлению католического Запада, с одной стороны, и мусульманского Востока – с другой.

Особый подъём, всплеск, когда праздник выливался в народные торжества, наблюдался, что естественно, к круглым датам. В 1886 году (885 год смерти св. Мефодия) прошли литургии во всех московских храмах, 11-го мая ( по старому стилю) в Университете был отслужен молебен в честь святых Кирилла и Мефодия, культурно-просветительское Погодинское общество проводило многочисленные научные встречи и дискуссии. Петербург, Варшава, Петрозаводск и многие, многие города и веси Российской Империи славили первоучителей славянства. В этот же период появилось огромное количество религиозной и научной литературы по этой теме.

В советский период российской истории обломков разрушенных церквей и храмов в достатке хватило и на то, чтобы перегородить полноводные реки народной жизни, загнав их в узость Беломоро-балтийского канала, и на то, чтобы на века, как казалось организаторам погрома, завалить любой чистый источник Слова. Робко в институте Славяноведения в 1963 году (1100-летие со дня смерти св. Кирилла) отметили знаменательное событие, не выходя из рамок чисто научной конференции и не особо надеясь привлечь к себе всенародное внимание. И далее – тишина, подспудная работа единиц, пестующих любовь к славянству в сердце и уповающих на конечное торжество справедливости.

В Мурманске летом восемьдесят шестого Праздник Славянской письменности и культуры не имел официального статуса. Хотя власти и смотрели сквозь пальцы, мурманчане и приехавшие к ним известные писатели В. Санги, Ю. Кузнецов, В. Личутин, С. Щуртаков правильно рассуждали, что «гусей дразнить не надо» – номинально происходящее фигурировало в документах власти как обычный литературный праздник.

Только со следующего, вологодского, праздника, по мнению В. Огрызко, можно говорить о возобновлении традиции.

Складывались организационные принципы: ежегодно центром праздника избирать какой-то новый город (Мурманск — 86, Вологда — 87, Новгород — 88, Киев — 89, Минск — 90), проводить научно-практические конференции, посвящая их каждый раз какой-то новой, конкретной теме (86 г. — взаимодействие литератур разных народов нашей страны; 87 г. — 200-летие выдающегося русского поэта К. Батюшкова; 88 г. — 1000-летие крещения Руси; 89 г. — шевченковский юбилей; 90 г. — юбилей белорусского первопечатника Ф. Скорино). Просветляя людей искусством, открывать в рамках праздника мемориальные знаки и памятники, приглашать самодеятельные и профессиональные музыкальные и танцевальные ансамбли, хоры, коллективы. Обязательным стало проведение в школах открытых уроков «В начале было Слово», когда в гости к ребятам приходили крупнейшие писатели земли русской – В. Астафьев, В. Белов, В. Распутин, С. Залыгин, В. Личутин, В.Крупин…

Очень важно, чтобы Праздник Славянской письменности и культуры не превратился по нерадению или лености нашей в камерный, в «писательский», а ещё хуже того – в показушный, когда интеллигенция старается, а народ безмолвствует.

К такому обоюдному выводу пришли мы со Славой и заспешили на большой праздничный вечер «Поклон учителю», посвящённый памяти великих просветителей Кирилла и Мефодия. И надо же такому случиться, что удачно задуманный союз Слова и Музыки и великолепно проведённый концерт-встреча (хоровая музыка, песни русских композиторов, стихи и выступления писателей — и всё прекрасно, на высокой степени творческой самоотдачи) проходил в полупустом зале. Знаю, не только у меня остался осадок горечи и недоумения. Забегая вперед, скажу: чувство это прошло, когда, трезво рассуждая, ответил себе на возникший и мучивший меня вопрос: как совместить «духовный подвиг мурманчан» – возрождение традиции Праздника Славянской письменности и культуры – с пустыми местами в зрительном зале? И ещё связанные с ним другие вопросы: почему ни Ярославль, ни Кострома, ни Ростов Великий, ни Тверь не зазвонили в колокола возрождения? Как соотносятся вообще цели и задачи Праздника с желаниями и устремлениями простых людей?

Попробуем хоть на миг окунуться в студёные волны Кольского залива и суровую многовековую·русскую историю земли на Мурмане.

 

II

ГОРОД НА ГОРЕ

 

И зажегши свечу, не ставят её под

сосудом, но на подсвечнике,

и светит всем в доме.

(Мф. 5, 15)

 

Лишь только крутым разворотом самолёт вырвался из объятий московской ночи, как открылось во всём своём незаходящем северном великолепии солнце. Туда, к недалёкой ныне от первопрестольной земле, где в это время года солнце не заходит, летел я, привычно не ощущая оставшийся за пассажирским креслом тысячекилометровый путь и готовясь также не заметить последнюю его часть, отделявшую меня от конечной цели «путешествия» – Мурманска. (Hепройденная и невиденная дорога – не дорога, а баловство, туризм). Мысленно же торопил события, перебирая возможные варианты, надеясь, как всегда, на худшее. Прикидывал: самолёт приходит в шесть утра, персона я незначительная, чтобы из-за меня вставать в такую рань, поэтому надо добраться транспортом до города, найти писательскую организацию, покружив пару часов по городу пешком для знакомства, дождаться, когда там появится кто-нибудь…

Солнце исчезло: снижаясь, наш «Туполев» как попал в слоистый пирог облаков, так и вынырнул из них только почти на взлетно-посадочной полосе. Шёл мокрый снег, температура ноль-плюс один, и я несказанно был рад, что, улетая из владивостокских «тропиков», не ослушался матери и захватил с собой плащ. Да что плащ! В то утро 21-го мая не отказался бы и от тёплой куртки с шапкой.

Удивительно: но меня встречал в узеньком коридоре зала прибывающих сам ответственный секретарь местной писательской организации – Виктор Леонтьевич Тимофеев. Оказалось, что этим и ближайшими рейсами из разных городов прилетают ещё и другие гости Праздника. Но всё-таки Виктор Леонтьевич хотел приветствовать не собственно меня, а именно человека из Владивостока – города, где он бывал, с которым его связывают добрые чувства и который, на его взгляд, многим похож на Мурманск.

Во все стороны вертел головой, дивясь на невиданную доселе заполярную землю, пролетающую за стеклом машины: валуны, серо-зелёный тон без единого пятнышка, полосы слежалого по краям мокрой дороги снега и новые его заряды, убираемые с лобовых стекол «щётками», вздувшиеся холодной кровью вены рек Кола и Тулома, стальные глаза бесчисленных озёр, глядящих в близкое небо. Однако даже в первые мгновения не почувствовал уныния и страха, наоборот — сжались губы, напряглось естество как для борьбы со стихией, будто предстояло мне теперь самому, только силой духа пробиться сквозь тучи к невидимому, но явственно ощущаемому солнцу.

Узнав, что везёт гостя, впервые попавшего в Мурманск, шофёр решил сделать нам приятное и свернул с трассы в одном, неизвестном даже Виктору Леонтьевичу, месте. Узкая дорога резко пошла в гору. С трудом машина взобралась на вершину. Мы вышли прямо в снег, мокрые хлопья застилали горизонт, лезли настырно в лицо и мешали ясно увидеть панораму раскинувшегося вдоль Кольского залива на тридцать километров города. Различимые в этом месиве дома, уступами спускающиеся к морю, действительно, чем-то напоминали владивостокские виды. Однако заметные даже невооружённым глазом географические и климатические контрасты ещё сильнее проявляются при сопоставлении исторических судеб двух портовых городов, хотя они не отменяют общего между ними, а лишь выявляют многообразие простирающегося от Ледовитого океана до Тихого – космоса, называемого одним словом, – Россия.

…Новгородцы появились на этих северных землях уже в 1032 году, стремясь через Студёное (Белое) море достичь «полуночных стран». В конце XI века здесь пролегали пути в Югру (Северное Зауралье). Заселялись северные просторы русскими переселенцами двумя потоками: из Новгородской земли — один, другой — из Ростово-Суздальской. В 1478 году Кольский полуостров вместе со всеми новгородскими владениями перешел «под руку» московских князей.

Надо помнить, что эти северные земли стали форпостом Православия, здесь просияли своими подвигами многие святые древней Руси. Из наиболее известных центров следует в первую очередь назвать Соловецкий монастырь.

Историк и публицист Г.П. Федотов в книге «Святые древней Руси» так оценивает его значение: «Соловецкий монастырь был четвёртой по значению обителью северней Руси – первым форпостом христианства и русской культуры в суровом Поморье, в «лопи дикой», опередившим и направляющим поток русской колонизации… Московский юг и новгородский запад скрещиваются в Соловках — в происхождении иноков, даже именах храмов… Соединение молитвы и труда, религиозное освящение культурно-хозяйственного подвига отмечает Соловки и XVI и XVII веков. Богатейший хозяин и торговец русского Севера, с конца XVI века военный страж русских берегов (первоклассная крепость), Соловки и в XVII веке не перестают давать русской церкви святых».

Назовут вам здесь, на Мурмане, обязательно и преподобного Трифона Печенгского, и «книжника и философа» монаха Феодорита, расскажут и о построенном в Кольской крепости в І68І-І684 годах и уничтоженном англичанами в 1854 году Воскресенском соборе, и о шедевре древнерусского шатрового деревянного зодчества Варзугской церкви Успения Божьей Матери (1674 г.) — несть им числа, русским святыням на северных «камениях».

Утверждаемая и лучеиспускаемая православными подвижниками-нестяжателями любовь не только к Богу, но и к человеку была (как ни парадоксально это для современного рационального сознания) залогом, основой крепкого зажиточного существования мирян. Ещё до Петра I около семидесяти процентов мужского населения «разумели буквы». А уровень грамотности среди женщин поднимался еще выше, поскольку тогда мужчина — воин и добытчик — мог погибнуть в любую минуту и надёжнее было передавать заветы веры и обычаи предков по женской линии. Самый «нищий» местный поселянин не мог даже мечтать обзавестись семьей, не подарив невесте предварительно жемчуг на головной убор.

С XVI века на Мурмане бурно развиваются рыбные и зверобойные промыслы, всё чаще здесь появляются иноземцы-торговцы: норвежцы, датчане, англичане,голландцы, немцы… Приходили сюда не только с добром, но и мечом северные соседи: Ливонская, Северные войны, череда локальных конфликтов прокатились по Кольскому полуострову. Но никогда отсюда русский меч не грозил другим народам, а служил только для обороны.

Сам город как важный стратегический порт на северных рубежах России возник относительно недавно. По крайней мере он более чем на полвека моложе Владивостока. 21 сентября 1916 года состоялась торжественная закладка церкви во имя покровителя мореходов святителя Николая Чудотворца в традиционном для здешних мест северном стиле. С этого дня начинается летопись Романова-на-Мурманѳ, названного так в честь последнего
российского Императора Николая Александровича из династии Романовых.

Город сразу задумывался как младший собрат нашей «северной Пальмиры» – Петербургу. От его центральной площади, которая ныне носит название брежневской конституции, а в народе по-прежнему зовётся точно так же, как и одна из питерских, – «Пять углов», — во все стороны проложены ровные стреловидные проспекты, главный из которых раньше назывался Николаевским. Назначенный попечителем по устройству Романова-на-Мурмане товарищ (т.е. заместитель) министра Императорского двора граф Нирод с самого начала решил создать хорошие условия для горожан. Прокладывались тротуары, велись канализация, водопровод, устанавливалось освещение… Но созидание прервали беспорядки, революции, интервенция…

Нынешний Мурманск по сути совершенно иной город. Его центральная часть представляет собой архитектурные изыски позднего сталинского псевдоклассицизма, а новейшие постройки – типовые близнецы и ленинградским, и владивостокским. Увидел, правда, я два, на мой вкус, интересных здания: деревянное, стилизованное под старину, что куражась отгрохала себе какая-то лесная контора, и дом, построенный финнами для своих специалистов. А прежний город, застроенный в основном в советское время халупами и бараками, выгорел почти до тла под фашистскими бомбёжками.

К штурму Мурманска гитлеровцы приступили 29 июня, и Москва дала команду об эвакуации города, но… уже в июле войска Северного фронта перешли к охране Государственной границы.

Довелось побывать на господствующей высоте в районе, так называемого, Зеленого Мыса. На ней установлен мемориал «Защитникам Советского Заполярья в годы Великой Отечественной войны Ι94Ι-Ι945 гг.» Отсюда город как на ладони, прекрасно виден вход в Кольский залив – оттуда шли немецкие бомбардировщики. Основа мемориала сорокаметровый воин, как пояснил сопровождавший нас гид, очень похожий на болгарского Алешу. У подножия – газовая горелка «вечного огня», всякие там плиты, стеллы, бетон и железо – гигантизм и бессердечность.

Не стал утруждать себя запоминанием фамилий скульптора и архитектора: уж больно на одно лицо такие памятники по многим городам и весям страны. К тому же, как представил, что и владивостокцев ждала участь иметь подобную «высокохудожественную» скульптуру (правда, иного назначения – В.И. Ленина) на Крестовой сопке, аж дурно стало, и поспешил завернуть за угол, прячась от пронизывающего ветра.

А там — что за чудо все-таки наши ветераны-фронтовики! На маленьком, отгороженном пятачке две зенитки упёрлись стволами в небо: оказывается, на этом самом месте находилась в войну батарея 5-го отдельного артдивизиона майора Шевчука, сбившая 29 самолетов врага. Сейчас два мальца упоённо крутили ручки, деловито снуя между орудиями, — совсем как владивостокская ребятня возле военно-исторического музея.

Развеселились российские писатели, поболтали с мальчишками о том, о сём, кто постарше, начали вспоминать былое, и пошли группками к автобусу, повернувшись спиной к мертво-бетонному истукану.

Роль Мурманска в Великой Отечественной войне, как считают сами горожане, долго затушёвывалась из-за «политических игр». Связано это с тем, что в мурманский порт приходили суда союзников по ленд-лизу. Дать городу звезду Героя, признав его большой вклад в общую победу, – значит признать немалую роль и стран антигитлеровской коалиции. В 1950-70-ые годы сделать такое было невозможно, поскольку в пропагандистской «холодной войне» каждый тянул одеяло прошлых славных заслуг на себя.

В 1985 году Мурманску, наконец, присвоили звание города-героя, но, так как в Рейкьявике Рейган не пожал руку Горбачёву, чествования опять отложили. И только по прошествии около двух лет советский руководитель самолично прикрепил на знамя города Золотую медаль и орден Ленина.

Среди немалого количества военных и исторических памятников Мурманска нет запоминающихся, а ещё хуже — досточтимых всеми жителями. Возможно, потому что созданы они не талантливыми людьми, а может — нет в них духа живой любви. Не стали эти памятники (а ведь предназначались их создателями на такую роль) общезначимыми, хотя бы и символическими, могилами. Как абсолютно верно сказал В.Л. Тимофеев, именно с них начинается жилище, городище, родная земля. Замечательные строчки есть у Анны Ахматовой: «Но ложимся в неё и становимся ею, //Оттого и зовём так свободно — своею…» Стихотворение, написанное 1-го декабря 1961 года на больничной койке, так и называется – «Родная земля».

…Машина уже шла ровными, качелеобразными (вверх-вниз) городскими улицами, когда встречавший меня в аэропорту Виктор Леонтьевич Тимофеев попросил шофёра проехать мимо научной областной библиотеки. В окне медленно проплыли сразу западающие в память фигуры первоучителей славянства равноапостольных Кирилла и Мефодия. Завтра ещё предстоит официальное открытие, но уже сегодня памятник обрёл свое место на века.

 

III

СВЯЗУЯ СЕРДЦА

 

Слушайте, цял славянски роде,

Слушайте, защото слово от Бога дойде.

Слово, което храни човешките души,

Слово, което крепи сърцата и умовете.

Из «Прогласа к Евангелию» св.Кирилла.

 

Первый день моего пребывания в Мурманске, наполненный мимолетными впечатлениями, хлопотами по устройству, знакомствами, подходил к концу, и уже показалось, что настала минута привести мысли и чувства в порядок, чтобы определить первостепенные заботы дня грядущего, когда в моём гостиничном номере раздался неожиданный телефонный звонок.

Женщина на другом конце провода представилась Еленой Викторовной Рожковой, уполномоченной бюро пропаганды литературы по Мурманской области, и спросила: не смогу ли я завтра утром в составе одной из групп уже приехавших на праздник гостей выступить перед школьниками. Узнав, что дали согласие и представители Фонда «13 веков Болгарии» — дарителя памятника Кирилла и Мефодия, — сразу же понял, что упускать такой шанс нельзя. Кто, как ни сами болгары, мог подробно рассказать и о фонде, и об истории создания памятника. Верно говорится: ищите и обрящите.

Не знаю, правда, судьба ли мне благоволила, послав именно Елену Викторовну, закончившую, как выяснилось, наш Дальневосточной университет, или что иное, но через несколько минут, видимо, сделав перестановки в группах, она позвонила вновь: все было в порядке – утром еду с Лили Панчевской и Цанко Живковым в самую новую 21-ю школу самого молодого Первомайского района Мурманска. Как показали дальнейшие события, упусти я ту нечаянную возможность, рассчитанная буквально по минутам программа праздника вряд ли позволила мне ближе узнать этих сердечных болгар.

Лили Панчевска, отвечающая в фонде за пропаганду его деятельности, оказалась женщиной по-западному стройной и деловитой и по-славянски милой и душевно чуткой. Её спутник, журналист Цанко Живков, выглядел этаким франтом. В меру широкополая фетровая шляпа, элегантно сдвинутая набок и немного на лоб, удивительно шла к его гордо посаженной голове, щегольским подстриженным «ниточкой» усам и даже походке человека, знающего себе цену.

По-русски Цанко всё почти понимал, но говорил хуже, с трудом. Видимо, сказывалось отсутствие практики, поэтому больше я обращался к Лили, а она взяла на себя роль добровольного переводчика, если              мужские взаимные реплики выходили за рамки простой фразы. К собственному стыду по-болгарски я твёрдо знаю только одно восклицание – «сичко хубово!», которое имеет массу оттенков, сводящихся к выражению довольства жизнью, а поэтому ныне трудно переводимое на русский язык.

Школа и впрямь по современным меркам была хороша, то есть новой и типовой. Красило ее место – окно директорского кабинета упиралось в сопку. Учителя дружили с финскими коллегами, благо до границы часа четыре автобусом. Ученики, вежливо встречая гостей Праздника Славянской письменности и культуры (до нашей группы накануне здесь побывал писатель С.И. Шуртаков), видимо, мысленно уже готовились к скоро ожидаемому приезду американской делегации. Тем не менее заполнившие зал семи-восьмиклассники слушали нас внимательно и даже задавали соответствующие их возрасту и уровню вопросы (напомню: наша школьная программа отводит всего три урока и лишь на «Слово о полку Игореве», в то время как, например, болгарские ученики изучают очень подробный курс древнеболгарской литературы).

Если суммировать услышанное от Лили Панчевской в то ненастное утро в школе, в других разговорах, увиденное и прочитанное собственными глазами, то складывается следующая картина.

В 1981 году Болгария готовилась отметить 1300-летнюю годовщину образования государства. Живущие в Австрии болгары обратились к соотечественникам, разбросанным по всей мировой диаспоре, с прекрасной идеей: сложиться и построить в Софии «Родной дом», где каждый, приезжающий на землю предков, мог бы остановиться, чувствуя себя, «как дома». И в самой Болгарии этот благородный порыв был поддержан в первую очередь простыми людьми. Волна дарительства нарастала, перехлестнув все мыслимые стены «дома», и через год на правительственном уровне решили создать Фонд «13 веков Болгарии».

«Его главная цель — возродить добрые старые традиции щедрых болгар, которые хотят делать Дарственные жесты на пользу родной культуре, науке, здравоохранению», — это фраза самой Лили Панчевской. За прошедшие восемь лет в фонд, где в основном работают не чиновники, а общественники, поступили не только значительные денежные суммы, но и книги, картины, предметы искусства. На деньги фонда построены музеи, библиотеки, детские сады, школы, для учеников и студентов учреждены стипендии, которые названы именами дарителей.

Два года назад из Мурманска в Софию для встречи с болгарскими писателями и журналистами приехала делегация. Тогда и возникло решение подарить точную копию стоящего у Народной библиотеки болгарской столицы памятника Кириллу и Мефодию северному русскому городу, возродившему у нас традиции общеславянского праздника, как символ братского единения двух народов. (Его уменьшенная копия установлена в Риме – месте, где скончался св. Кирилл).

Автор памятника, сухопарый седой болгарский скульптор Владимир Гиновски, присутствовавший 22 мая на его открытии в Мурманске, видел главную свою творческую задачу в том, чтобы найти пластический эквивалент духовному образу первоучителей.

Для этого провели подряд шесть конкурсов. Состоялись консультации с историками, этнографами, нумизматами, чтобы соответственно эпохе «облачить» братьев. Вдохновение скульптор черпал, раз за разом перечитывая «Паннонские легенды», повествующие о жизненном подвиге Кирилла и Мефодия. Перед его мысленным взором младший брат предстал с достойной осанкой, в философском раздумье, молодым, но мудрым, с тонкой мыслью несгибаемого апологета. А рядом с ним — Мефодий — последователь, кому выпала судьба побывать в темнице и перевести великую книгу, для которой сейчас нужны целые коллективы научных работников. Основным намерением скульптора было создать живые, индивидуальные, запоминающиеся образы. И по мнению видевших памятник воочию простых людей, и такого крупного авторитета, как народный художник СССР скульптор Олег Комов, автору это удалось.

Для доставки памятника мурманчане снарядили целый автопоезд. 3 марта — в День независимости Болгарии большая делегация из нашей страны присутствовала при подписании Акта о передаче памятника городу Мурманску. Митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим выразил надежду: «К сожалению, мы утратили дух                 славянства. Может быть, сегодняшний акт станет началом его возрождения»…

На следующий день, 4 марта, на приёме в Священном Синоде представителям Фонда славянской письменности и славянских культур от имени Патриарха Болгарского и митрополита Софийского Максима был передан текст Патриаршего и Синодального послания по случаю третьего марта – Дня освобождения Болгарии от османского ига.

В нём говорилось о многовековой борьбе болгарского народа, подпавшего в конце XIV столетия под политическое и духовное иго османских насильников, вплоть до её вершины – Апрельской эпопеи 1876 года, когда братьям пришёл на помощь православный русский народ, и манифестом Русского Императора Александра Второго была возвещена Освободительная война.

Плечом к плечу при Плевне, Шейново, по всей Болгарии сражались вместе русские освободители и болгарские ополченцы. Их совместными усилиями и жертвами Османская империя была сокрушена, и 3 марта 1878 года подписан мирный договор. «Глубока признательность болгарского народа Святой Руси. — говорится в Послании. — Из края в край свободной болгарской земли, «от вершины к вершине», от поколения к поколению передаются живые предания о великом освободительном подвиге.

И потому ныне мы, признательные потомки свободной Болгарии, с сыновней благодарностью вспоминаем завоеванную священную свободу и с благоговейным преклонением воссылаем неиссякаемую горячую молитву: «Да помянет Господь Бог во царствии Своём блаженно почившего освободителя нашего Императора Александра Николаевича, и всех воинов, павших на поле брани за веру и освобождение Отечества нашего…»

Из гостеприимной Софии на далёкий север вместе с памятником отправилось и «Послание гражданам Мурманска», подписанное генеральным директором Фонда «13 веков Болгарии» Недялко Петковым. Напутствуя увозивших бронзовые изваяния славянских отцов, которым предстоял путь через всю болгарскую землю, через безбрежную русскую ширь к берегу Ледовитого океана, фонд отвёл себе скромную роль счастливого посредника между новой миссией святых славянских отцов на дальнем севере и теми тысячами болгарских дарителей, кто щедро предоставил средства, чтобы эта их поездка осуществилась». Прекрасная роль, благородное деяние на благо сохранения и укрепления уз товарищества между двумя братскими славянскими странами в наше неспокойное время!

Из Варны автопоезд паромом прибыл в Одессу, где сделали остановку возле памятника одного из основателей кирилло-мефодиевского братства, великого «кобзаря» Тараса Шевченко. В Киеве в честь первоучителей славянства впервые за шестьдесят лет ударили колокола Софийского собора, скликая людей. Состоялся благодарственный молебен святым равноапостольным Кириллу и Мефодию, закончившийся крестным ходом и освящением памятника. Торжества состоялись затем в Минске и Новгороде – везде, где останавливался автопоезд с драгоценным «негабаритным» грузом, прежде чем был встречен на мурманской земле радостным колокольным перезвоном родимой Свято-Никольской церкви.

Открытие 22 мая 1990 года в Мурманске памятника святым Кириллу и Мефодию стало важнейшей вехой не только в жизни города и края, но и всей России, всего славянства – восстановлены духовные узы, соединяющие северный и южный оплоты славянства. Съехалось более сотни только официальных гостей: заместители министров культуры двух стран, солидная делегация Фонда «13 веков Болгарии» во главе с генеральным директором, большая группа болгарских писателей и учёных, известные поэты, прозаики, исследователи из многих уголков России – люди разных национальностей, а также из других республик, представители Русской и Болгарской Православных Церквей.

Навсегда теперь останутся в истории имена старейшего педагога города Зинаиды Ивановны Дмитриевой, её молодого коллеги Николая Николаевича Красникова и первоклассницы Людочки Семёновой – тех, кому выпало счастье открыть перед людскими взорами благородную бронзу стоящих на невысоком постаменте фигур. Вот они, кажется, протяни руку и достанешь, а всё равно выше тебя. Но будто примером и доступностью своими зовут тянуться, подниматься по дороге неустанных трудов и духовного подвижничества.

После торжественного молебна и освящения у ног братьев затеплились огоньки свечей. И ни дождь, ни ветер не могли загасить этот воистину вечный огонь благодарственной молитвы православным праведникам Кириллу и Мефодию.

Памятник, установленный недалеко от того места, где некогда закладывался Никольский храм как первооснова будущего Романова-на-Мурмане, оказался и вершиной и центром притяжения любого события нынешних Дней Славянской письменности и культуры.

Рядом — в областном краеведческом музее открылись выставки: празднования Дня Славянской письменности в СССР, иконография памятников святым Кириллу и Мефодию, болгарская икона, живописная коллекция «Древняя Русь и славянство». За спиной библиотека, где расположилась книжная выставка, посвященная создателям славянской письменности, и прошла научно-практическая конференция. В нескольких шагах – зал, в котором состоялся большой праздничный вечер «Поклон учителю». Прямо у ног – завершили своё праздничное шествие учащаяся молодежь города и послушали выступления писателей и школьников, победителей областного конкурса чтецов, на празднике «Слово».

Нет нужды перечислять всё интересное, случившееся в те дни в Мурманске и связанное с именами Кирилла и Мефодия. Ибо не было ни малейшей возможности разорваться и объять необъятное.

…А Цанко Живков в то утро накануне открытия памятника Кириллу и Мѳфодию рассказал по-болгарски кратко советским школьникам, почему же чтут так двух братьев в его стране и во всем славянском мире: Лили Панчевска переводила, поскольку в отличие от её дочери, закончившей в Софии русскую школу имени А.С. Пушкина, ни я, ни мои дети, ни те мурманские ребята не можем в юном возрасте за государственный счёт изучить ни один славянский язык (а французский, английский, немецкий и китайский — пожалуйста). Не мы с детства, а любой болгарский ученик, начиная с первого класса, даже в самой маленькой деревне знает о Кирилле и Мефодии. Но ведь это они, а не мы были 500 лет под турецким игом. Почему же так долго плутаем в кромешной тьме невежества? Иль знать не хотим?

 

IV

СОЛУНСКИЕ БРАТЬЯ

 

Яко апостолов единонравнии и Словенских стран учитилие,

Кирилле и Мефодие Богомудрыи!

Владыку всех молите, вся языки Словенския утвердите

в православии и единомыслии, умирити мир и спасти души наша.

Тропарь, глас 4.

 

Ещё одним свидетельством духовно-культурного обнищания славянства в СССР вольно-невольно стала небольшая книжечка профессора Московского полиграфического института В.А. Истрина «1100 лет славянской азбуки», купленная мною по случаю в магазине райцентра Ловозеро. Дело в том, что впервые она вышла в свет в 1963 году и во «Введении» тогда отмечалось: работ, посвященной этой теме, не издавалось у нас уже около 60 лет, т.е. надо понимать — сразу после революции. И вот прошло еще двадцать пять лет, вместивших в себя 1100-летие со дня кончины Кирилла — в 1969 году и Мефодия — в 1985 году, но популярной и обобщающей книги по кирилло-мефодиевской проблематике у нас так и не появилось, и издательство «Наука» не нашло ничего лучшего, как переиздать в 1988 году труд В.А. Истрина, пестрящий вульгарно-социологическими оценками многих исторических событий. Всё в этой брошюре, начиная с заметки «От редактора» и кончая предложениями автора по упрощению орфографии русского языка, приближению форм некоторых русских букв к латинским буквам и другие «новшества» – подчинено не столько даже научным, сколько идеологическо-пропагандистским целям: доказать в первую очередь просветительский характер деятельности Кирилла и Мефодия, а не миссионерский; разъять Слово и Дух, поверить «алгеброй» гармонию Бытия.

Хотя В.А. Истрин всех, не признавших языковой реформы І9І7-І9І8 гг., объявил «непримиримыми врагами советского строя», преодолевая сопротивление которых пришлось даже изъять административным путём из ряда типографий все наборные литеры с «ять» и «твёрдым знаком» (хороша «научная» полемика!); и приходя к совершенно неверному по сути выводу: «подобно тому, как это произошло при Кирилле и Мефодии, борьба за введение новой, более доступной народу письменности слилась в одно целое с политической борьбой между силами прогресса и силами реакции», — сам он (судя по библиографии в его брошюрке) прекрасно мог читать и по-русскому «дореволюционному», и по-церковнославянскому… А вот к чему усердия «реформаторов» привели? Вообще, разве современный студент-гуманитарий или школьник могут идти в сравнение со своими сверстниками из XIX — начала XX века? «Демократизация», упрощение языка, засорение его всевозможными «новообразованиями» привели к упрощению и механицизму сознания, падению культуры.

Недавно случайно попалась мне на глаза заметка в одном из номеров «Литгазеты», где речь шла о том, что китайские специалисты-русисты, обученные на русской классике, не понимают стиля и даже сути написанного в советских газетах, в том числе многого и в самой «Литературке». Таков горький вкус сладкого на вид плода «демократизации» языка…

В отличие от нас молодые люди прошлого века в России имели представление о Кирилле и Мефодии. Разнообразнейшие энциклопедические словари, хрестоматии, учебники русской словесности, не говоря уже о том, что ежегодно имена святых поминала Церковь, — все это прочно увязывало каждого человека в единую цепь поколений, о которой мечтал метавшийся, как и многие тогда в России от атеизма к вере, писатель Чехов…

Кирилло-мефодиевистика в XIX веке в России и других странах была обширна, плодовита и дискуссионна. Она пропиталась духом немецкого философского идеализма и протестантизма. Большое влияние, например, на основанное в 1846 году Киевское Кирилло-Мефодиевское общество (в него входили такие авторитетные учёные и писатели, как Н.И. Гулак, В.М. Белозерский, Н.И. Костомаров, П.А. Кулиш, Т.Г. Шевченко) оказал преподаватель Киевской духовной академии архимандрит Феофан (Авсенев), который, как отмечает в своей книге «Пути русского богословия» Г.В. Флоровский, «был очень близок к мистическому шеллингианству и к Баадеру, совмещая этот романтико-теософический мистицизм с отеческой аскетикой…» (Любопытно здесь отметить два совпадения: имя Феофана «было синонимом Философа», как и Кирилла; оба они умерли в Риме…).

Жития и легенды о равноапостольных первоучителях славянства Кирилле и Мефодии разбирались и комментировались в трудах этих исследователей как научные трактаты. И пусть покажется преувеличенной та мысль автора «Святой Руси» Н. Тальбѳрга, когда он говорит, что «твердокаменная философия немцев всполошила и довершила вредное дело угашения христианской души», — следует, вероятно, согласиться с другим его выводом, утвердившимся в русской зарубежной историографии: «Протестантизм постепенно проник в ум верхних слоёв русского общества и православными они оставались часто более по названию», отсюда следует, что собирательный, легендарный образ Кирилла и Мѳфодия, составленный тогдашними учёными на основании различных свидетельств, не может быть до конца истинным, поскольку, «исправляя» одни, на их взгляд, «тёмные» места и «ошибки», они порождали другие.

Поэтому, в изложении ученых XIX века Бодянского, Гильфердинга, Григоровича, Шафарика и других, не говоря уже о советском – Истрине, жизнь и деяния Кирилла и Мефодия превращаются в «версии», приспособленные для построения собственных умозрительных концепций. Сугубо рационалистический подход к легендам и преданиям не всегда является наилучшим способом постижения «объективной» истины. Точно так же, как создание апокрифических Евангелий или плохой перевод древних священных текстов на современный язык неминуемо приводит к искажению духовной
сущности Божественного промысла, так и попытка создания «обобщённого» легендарного образа Кирилла и Мефодия с помощью «перекрёстной» перепроверки сообщаемых в разных источниках фактов обязательно влечёт за собой упрощение и искажение его. Вместо живых, пусть во многих местах и противоречивых чувств, обуревавших реальных летописцев в зависимости от их отношения к делу славянских первоучителей, приходится в трактатах довольствоваться одной из «научных» точек зрения, либо выдумывать собственную, впадая неумолимо при этом в грех гордыни, считая, что истина открывается только тебе одному.

Этот якобы «научный» спор можно продолжать вечно, не приближаясь ни на йоту к постижению истинной сути происходивших более чем за тысячу сто лет до нашего рождения событий. Только поняв, что каждая из существующих легенд по отдельности и все они разом есть длящаяся и по сию пору одиннадцативековая реальность, нам, погрязшим в мирской суете, можно страшным напряжением ума и воли на краткое мгновение·осознать живую пролегающую рядом с нами жизнь Кирилла и Мефодия; возобновляемое ежесекундно в каждом новом слове, произнесённом и написанном любым из учеников, величие их подвига.

Для испорченного нашего механистического сознания лучшей метафорой такого духовного напряжения может, пожалуй, служить попытка получить и удержать плазму при реакции термоядерного синтеза. Хотя понимаю, насколько убого подобное сравнение материальной вспышки с духовным откровением.

Всё-таки веруя в своего читателя, у которого достало сил добраться до этого места в моём рассказе, рискую обречь его на следующие испытания, новые труды, сулящие отдохновение в конце пути.

Ни собственного, ни учёных мужей изложения о земных путях и деяниях Кирилла и Мефодия давать не стану. А сделаю выдержки (из-за экономии места) из Паннонских житий. Они занимают первое место по полноте и достоверности в ряду легенд и преданий — Солунской, Итальянской, Моравской, Чешской, Болгарской, Македонской… Паннонские жития открыты профессором Московской духовной академии А.В. Горским, который напечатал извлечение из них с историко-критическим исследованием в № 6 «Москвитянина» за 1843 год. В 1865 году труд перепечатан в Кирилло-Мефодьевском сборнике, изданном Погодиным.

Жития составлены в Паннонии – стране православной, но признававшей церковную зависимость от римского престола, вероятно, в конце IX века на греческом языке. В России сохранилась рукопись XIV века в переводе на древнерусский язык. Скорее всего канонический текст принесли на Русь вместе со славянскими переводами святых книг из Сербии, Болгарии, где укрывались от гонений католиков ученики св. Мефодия после его смерти.

Труден подъём на вершину, но с неё видны иные горизонты – «и Дух веет, где хочет».

 

ЖИТИЕ СВ. КИРИЛЛА

Месяца февраля в 14-й день житие и подвиги блаженного учителя нашего Константина философа, первого наставника славян.

Благослови отче.

І. Бог милостивый и щедрый, ожидающий, чтобы все люди принесли покаяние, пришли к познанию истины и спаслись, — не желает Господь смерти даже и закоренелого грешника, даруя ему спасительное покаяние и сохраняя жизнь его, — не позволяет человеческому роду спастись от Него по нерадению, подпасть соблазну диавола и погибнуть, и во все времена и лета не перестаёт творить нам великие благодеяния, как прежде, так и ныне, через посредство патриархов и отцов, пророков, апостолов и мучеников, праведных мужей и учителей, избирая их от многомятежной жизни сей. Ибо знает Господь своих избранников, когда говорит: овцы Мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их и называю их по имени, и они идут за Мной, и Я даю им жизнь вечную (Иоан. 10. 27, 28). Так и нашему поколению Господь воздвиг такого учителя, который просветил народ наш, омрачивший ум свой слабостью, подпавший соблазну диавольскому и не восхотевший ходить в свете Божиих заповедей. Житие его кратко передаёт нам, каков он был, чтобы, слушая об его подвигах, желающий подражать ему почувствовал бодрость и отверг леность, помня слова апостола: подражайте мне, как я Христу (1 Коринф. 4, 16). В городе Солуне жил один человек знатного рода и богатый, по имени Лев, занимавший должность помощника военачальника. Он был правоверующий и соблюдал все заповеди Божии, подобно библейскому Иову. Бог благословил супружество его, даровав ему семерых детей, из которых младший был Константин философ, наставник и учитель наш. Когда мать родила его, взяла ему кормилицу, но младенец не хотел принимать молоко от чужой груди, и мать сама должна была вскормить новорождённого. В этом виден особый промысл Божий, чтобы дитя, вскормленное чистым молоком материнским, осталось доброй отраслью доброго корня.

<…>IV. Когда Константин прибыл в Царьград, его отдали учиться. В три месяца, изучив грамматику, он приступил к изучению прочих наук. Учился Гомеру и геометрии у Льва, диалектике и предметам философским у Фотия; учился также и риторике, арифметике, астрономии, музыке и всем прочим искусствам эллинским. Все эти предметы Константин изучил так, как другой на его месте изучил бы лишь один из них: быстрота его способностей не уступала прилежанию, что содействует успехам в изучении наук и искусстве. Он отличался кротостью характера, вступал в беседу с тем, с кем она была полезнее, удалялся от людей строптивых, стремясь как бы, переменив земное на небесное, выйти из оков тела и жить с Богом.

<…> Увидев, что он за человек, Логофет (один из опекунов малолетнего императора Михаила в годы управления византийской империей его матери св. Феодоры — А.Х.) дал ему власть над всем домом своим и позволение входить в царский дворец; и спросил его раз: философ, я хотел бы знать, что такое философия? Не задумываясь, отвечал Константин: познание Божеских вещей и человеческих, насколько может человек приблизиться к Богу и добродетельно уподобиться Творцу, создавшему его по Своему образу и подобию.

<…>

Недолго пробыв в этой должности (библиотекарем у патриарха при храме св. Софии — А.Х.), Константин удалился на берега Золотого Рога и скрылся в одном монастыре. Шесть месяцев искали его и едва нашли. Не находя возможным принудить его к исполнению прежней службы, упросили его принять звание учителя философии для греков и иностранцев. И он его принял.

<…VI. После того агаряне, называемые сарацинами, воздвигли хулу на божество Святой Троицы, говоря: как вы, христиане, признавая одного Бога, делаете из Него трёх, утверждая, что есть Отец, и Сын, и Святой Дух? Если вы можете объяснить это публично, то пришлите к нам таких людей, который могут говоритъ об этом и с нами спорить. Философу было тогда 24 года. Император, созвав собор, призвал его и сказал ему: слышишь ли, философ, что говорят на нашу веру скверные агаряне? Ты, слуга и ученик Св.Троицы, ступай и вступи в борьбу с ними, и Бог, свершитель всякого дела, славимый в Троице Отец, и Сын, и Святой Дух, да подаст тебе благодать и силу слова и явит тебя другим Давидом, с тремя камнями победивших Голиафа, и да возвратит тебя к нам, сподобив небесного царствия. – Услышав это, Константин отвечал: с радостью иду за христианскую веру: что может быть для меня отраднее в этой жизни, как жить во Святой Троице и умереть, исповедуя её? <…> Прибыв туда, они тотчас же были свидетелями того, как сарацины глумились над жившими в их владениях христианами. (…) Много и других вопросов предлагали ему, испытывая его знания во всех искусствах, какие знали сами. И Константин на всё давал им объяснение, и во всех верх был на его стороне…

VII. Спустя некоторое время Константин отрёкся от мира и жил в уединении и безмолвии, внемля себе одноу и ничего не оставляя на завтрашний день, всё раздавая нищим, возлагая надежду на одного Бога, Который каждый день о всех печётся.<…> Вскоре он отправился на Олимп (имеется в виду малоазийский Олимп, где находится множество монастырей — А.Х.) к брату своему Мефодию и жил там, воссылая безпрестанно молитвы к Богу, занимаясь одним лишь чтением книг.

VIII. В это время прибыли к императору послы от хазар, которые говорили: мы с незапамятных времён знаем единого Бога, который над всеми, и поклоняемся Ему на восток, сохраняя при этом некоторые постыдные обычаи свои; евреи убеждают нас принять их веру, а сарацины, с другой стороны, обещая нам мир и многие дары, склоняют нас к своей вере, говоря: наша вера лучшая, чем других народов. Поэтому мы посылаем к вам послов, храня старинную дружбу и любовь к вам, ибо вы народ великий и от Бога владеете царством; спрашивая вашего совета, просим прислать к нам человека книжного, чтобы принять вашу веру, если он одержит верх в спорах с евреями и сарацинами. Император, отыскав философа, объяснил ему дело хазарское и сказал: иди, философ, к этим людям и беседуй о св. Троице с Её помощью: никто другой не может этого достойно принять на себя. — Константин отвечал: если приказываешь, государь, с радостью иду на это дело пеший, босый и безо всего, согласно заповеди Христа своим ученикам.

<…>

Х. <…> Каган хазарский и его вельможи, выслушав все слова его (т.е. Константина — А.Х.), сказали ему: ты послан Богом для нашего наставления и знаешь писание, наставляемый Богом; ты всё сказал нам, как следует, и досыта усладил нас, как мёд, сладкими словами святых книг.<…>

ХІ. <…> И так разошлись с радостью. И крестилось их до 200 человек, отвергнув мерзости язычества и беззаконные браки. А каган написал императору письмо: Ты прислал нам, государь, такого мужа, который нам объяснил святость христианской веры и словом, и делом. И убедившись, что эта вера истинна, мы повелели креститься добровольно, надеясь со временем и сами это сделать.

<…>

XIII. Философ отправился в Царъград, там видел императора и жил при церкви святых апостолов, пребывая в безмолвии и молясь Богу.

<…>

XIV. В то время, как философ радовался о Господе, подоспело другое дело и труд не меньший прежних. Ростислав, князь моравский, наставляемый самим Богом, совещался с зависимыми от него князьями моравскими и послал послов к царю Михаилу с такими словами: наши люди оставили язычество и приняли христианство, но у нас нет такого учителя, который бы нам объяснял на языке нашем христианскую веру, чтобы, следуя нашему примеру, и другие страны нам уподоблялись. Поэтому пошли нам, государь, такого епископа и учителя: от вас во все страны исходит добрый закон. На собранный поэтому случаю собор царь призвал Константина философа и, дав ему выслушать это дело, сказал: знаю, что ты очень утомлён, философ, но необходимо тебе идти туда. Никто, кроме тебя, не может исполнитъ это дело.- Философ отвечал на это: хоть я и утомлён, и нездоров, иду туда с радостью, если только они имеют письмена. — Дед мой, и отец мой, и многие другие, искавши их, не нашли, — отвечал Константину император: как я могу найти их? — А в таком случае, — сказал философ, — как могу я писать слова на воде, что грозит навлечь на меня имя еретика? — отвечал ему царь со своим дядей Вардою: если ты хочешь, может тебе дать это Бог, который даёт всем просящим у Него без сомнения и отверзает стучащим. — По своему обычаю философ удалился в уединение и вместе с помощниками своими отдался молитве. Вскоре Бог услышал молитву рабов Своих и открыл ему письмена, и тотчас он составил славянскую азбуку и начал писать слова Евангелия: в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог было Слово, и проч. Узнав об этом, царь обрадовался и вместе с советниками своими прославил Бога. И послал Константина со многими дарами, написав Ростиславу такое послание: Бог, который призывает всякого человека прийти к познанию истины и достигнуть высшего совершенства, видев твою веру и подвиг, сотворил для вас в наши лета, что бывало только в старые времена, явив буквы на языке вашем, которых у вас не было раньше, дабы и вы причтены были к великим народам, которые славят Бога своим языком. И мы послали к вам того, кому Бог открыл эти письмена, мужа достойного и благоверного, знающего книги философа. Прими этот дар, больший и честнейший всякого злата и сребра, драгоценных камней и богатства преходящего. При помощи его поспеши утвердить начатое тобой дело и всем сердцем взыщи Бога. Не отринь общего спасения, но подвигни всех бодро идти по истинному пути, чтобы и ты, приведший их твоим подвигом к разумению Бога, принял свою мзду в сей век и будущий за души всех, хотящих уверовать в Христа Бога нашего отныне и до кончины, и оставил, подобно великому царю Константину, о себе памятъ последующим поколениям.

XV. <…> Сорок месяцев пробыв в Моравии, Константин отравился в Рим, чтобы посвятить учеников своих. На пути туда принял его к себе Коцел, князь паннонский, и захотел сам научиться славянским книгам и отдал до 50 учеников учиться им. И, оказав ему великую честь, проводил его. И не взял Константин ни от Ростислава, ни от Коцела ни злата, ни серебра, ни чего-либо иного, проповедуя слово Евангелия без мзды. Выпросил только у них обоих 900 пленников и отпустил их.

XVI. Когда он был в Венеции, собрались против него епископы, священники и черноризцы, как вороны на сокола, и воздвигли треязычную ересь, говоря: скажи нам, как ты создал для славян книги и учишь по ним, чего до сих пор никто не изобретал: ни апостолы, ни римский папа, ни Григорий Богослов, ни Иероним, ни Августин? Мы знаем только три языка, которыми следует в книгах славить Бога: еврейский, греческий и латинский. — Отвечал им философ: не идёт ли на всех одинаково дождь, посылаемый Богом? Не сияет ли для всех равно солнце? Не дышим ли все мы одним воздухом? Как же вы не стыдитесь признавать только три языка, обрекая на слепоту и глухоту все остальные языки и племена? Скажите мне, безсилен ли Бог дать то, что имеют другие, или по зависти не желает этого. Что нас касается, нам известны многие народы, знающие книги и воздающие хвалу Богу каждый на своём языке…<…> Такими словами и многими другими посрамил их и, оставив их, удалился.

XVII. Узнав о нём, римский папа послал за ним. И когда пришёл в Рим, сам папа Адриан вышел к нему навстречу со всеми гражданами со своими, потому что он нёс с собой мощи св. Климента, мученика и папы Римского.

<…>

XVIII. В Риме Константина постигли немалые труды, так что он заболел и, долго терпя недуг, увидел раз Бога в видении и начал петь так: о рекших мне «войдем в дом Господень», возвеселился дух мой, и сердце возрадовалось. И, облекшись в честныя ризы, пребыл так целый день, радуясь и говоря: отныне я не слуга ни царю, ни кому-либо иноу на земле, но только Богу Вседержителю. Я не был, и стал, и есмь во веки. Аминь. На другой день принял святую схиму, приобщив свет к свету, и назвался Кириллом. И пребыв в схиме 50 дней, и, когда приблизился час его преставления в вечные жилища, подняв руки, со слезами помолился Богу…<…> Всех облобызав святым целованием, сказал: благословен Бог наш, Который не дал нас уловить зубам невидимых врагов наших, но сокрушил их сетъ и избавил нас от истления. — И так почил о Господе 42 лет, в 14 день февраля второго индикта в лето от сотворения мира 6377 (869 г.). И повелел папа всем грекам, бывшим в Риме, а также и римлянам, собравшись со свечами, петь над ним. <…> Итак, с ракою положили в гроб на правой стороне алтаря, в церкви святого Климента, где начали совершаться многие чудеса, видя которые, римляне еще более проникались почитанием к нему и, написав икону над гробом его, начали совершать над ним службы день и ночь, воздавая хвалу Богу, прославляющему так тех, которые Его славят. Тому слава и честь и поклонение во веки веков, аминь.

 

ЖИТИЕ СВ. МЕФОДИЯ

<…>

VII. Спустя немало времени, философ на смертном одре сказал Мефодию, брату своему: брат, мы были подобны паре волов, пахавших одну борозду; и вот я падаю на меже, скончав дни свои, а ты так сильно любишь гору (т.е., молиться в уединении в монастыре на горе Олимп — А.Х.); смотри же, не оставляй ради горы своего учения, которым скорее можешь быть спасён.

VIII. В это время Коцел, князь Паннонский, послал к папе послов и просил его отпустить к нему Мефодия, блаженного учителя нашего. Папа отвечал: не тебе одному только, но и всем странам славянским посылаю его учителем от Бога и святого апостола Петра, первопрестольника и хранителя ключей от царствия небесного.

<…> X. Как раз в это время моравляне, поняв, что немецкое духовенство, которое жило у них, питает к ним неприязнь и злоумышляет против них, прогнали их всех и послали сказать папе: так как и прежде отцы наши от святого Петра приняли крещение, то дай нам Мефодия архиепископом и учителем. Тотчас же послал его папа; и князь Святополк со всеми моравлянами принял его и поручил ему все церкви и новопосвящённых во всех городах. С того дня начало преуспевать Божие учение, увеличилось число посвящаемых во все города, а язычники веровали в истинного Бога, оставляя свои заблуждения. И самая моравская область начала расширяться и побеждать своих врагов, как об этом постоянно рассказывают и сами моравляне.

<…>

XVII. <…> Было вербное воскресение; весь народ собрался в тот день в церковь, вошёл Мефодий, хотя и больной, и, преподав присутствовавшим последнее наставление, благословил царя и князя, духовенство и весь народ и в заключение сказал: дети мои, постерегите меня до третьего дня. Так и было. На рассвете третьего дня с последними словами: «Господи, в руце Твои предаю мою душу», — почил на руках иереев в шестой день месяца апреля, в 3-й индикт 6393 года от сотворения мира (885 г.).

Ученики почившего разсудили достойным образом воздать ему последнюю честь и, отслужив заупокойную литургию на языках латинском, греческом и славянском, положили его в соборной церкви. Бесчисленные толпы собравшегося народа, мужчины и женщины, старые и малые, богатые и бедные, свободные и рабы, вдовы и сироты, иностранцы и местные жители, больные и здоровые, провожали его со свечами, оплакивая доброго учителя и пастыря, который был всё для всех, чтобы всех приобрести. Ты же, чтимый святитель, призирая нас своими молитвали, избавь нас, учеников своих, от всякой напасти, распространяя учение, прогоняя ереси, да, живши здесь достойно звания нашего, станем с тобою, твоё стадо, одесную Христа Бога нашего, приемля от Него жизнь вечную. Тому честь и слава во веки веков. Аминь.

 

СТОЯНИЕ НА ЛОВОЗЕРЕ

Миролюбивым характером дышат

все отношения лопарей к русским…

Патриархально-гостеприимный в своей веже,

лопарь в сношениях с русскими любит

заводить тесную дружбу, род братства,

одним словом, любит блюсти вековой

обычай крестования.

С.В. Максимов, писатель XIX века.

 

Кто бы мог подумать, что на наших глазах «оживут легенды», и мы станем не просто свидетелями, но и участниками драматических событий рождения и утверждения в муках и противоборствах литературного языка народа саамов.

Разрушение мифа о прежней России как о «тюрьме народов» приводит всё больше людей к пониманию очевидной мысли: возрождение и расцвет многочисленных российских племён и народностей возможны только в союзе со славянством, ещё способным возглавить борьбу за общую духовную и экономическую свободу. Поэтому естественным и выглядело уже традиционное включение в программу мурманских Дней Славянской письменности и культуры празднования Дня саамского слова и Дня языка Коми.

Вечером 24 мая в Ловозеро, центр самого крупного района Мурманской области, отправилась небольшая группа писателей. За те четыре часа, что шёл автобус, мы успели достаточно насмотреться на строгую и притягательную красоту Севера: свежий ветер гнал рябь по глади мелькавших за окном озёр, на вершинах далёких сопок лежал снег, а у обочины дороги желтели подснежники – таков здесь конец мая.

Далеко за полночь разместились в двух малюсеньких гостиницах. Когда на улице даже не смеркается, трудно мечтать о сне. Отдых был кратким, но для привыкшего к такому режиму за последние дни организма — достаточным. Через несколько часов нас уже приветствовали новые после недавних выборов местные власти, чтобы рассказать о дне нынешнем района, о стоящих перед ними трудноразрешимых социально-экономических и этнических проблемах, корни которых уходят в недалёкое прошлое.

Но, чтобы понятна стала вся серьёзность и драматичность ситуации, начать мне придётся издалека.

Саамы – один из древнейших народов Европы, населявший этот континент за несколько тысячелетий до прихода туда индоевропейских племён, поэтому к их судьбе сейчас приковано внимание, без преувеличения можно сказать, всего мира.

В окрестностях Ловозера первые жители оборудовали свои стоянки в VI-V тысячелетии до Рождества Христова. В 1973 году открытие, сделанное экспедицией под руководством известного археолога Н.Н. Гуриной, взволновало учёных многих стран. В среднем течении реки Поной в урочище Чальмны-Варрэ (что в переводе с саамского – «глаз-высотка», т.е. место для выстматривания оленей во время охоты) были обнаружены шесть камней с петроглифами — рисунками людей и животных, выбитыми кварцевым зубилом. Петроглифы наносились на камень долгое время постепенно — в течение веков. Встречаются в этих местах и лабиринты, так называемые «вавилоны», о предназначении которых учёные спорят до сих пор.

Эпос саамов хранит сказания о битвах с «чудью» (под которой понимался не отдельный какой-то народ, а вообще враги) и со «шветами», приходившими со скандинавским мечом. Силы народа истощались в неравной борьбе.

Совсем иначе пришли сюда в XII веке русские, что опять говорит о принципиальной разнице в характерах западной и восточно-славянской цивилизаций. Самые ранние русские известия об образе жизни саамов относятся к середине XV века и составлены соловецкими монахами. Упоминание о Ловозере датировано 1574 годом.

Вхождение в российский мир предполагало принятие Православия. И поныне чтятся как апостолы лопарей Лазарь Мурманский и Трифон Печенгский. Уже в 1526 году саамы побержья Кандалакшского залива крестились в Православие. За ними – центральной и западной частей Кольского полуострова.

Миссионерам строжайше запрещалось принуждать каким-либо образом лопарей к крещению, чтобы в «иноверных людях не возбудить смятения». Правительство требовало действовать «с любовью и приветом и с добрым тщанием и с неоплошным радением, а не насилием». Русские терпимо отнеслись к традиционным верованиям саамов. Источники не зафиксировали случаев истребления или наказания за идолопоклонство. Возник обряд крестования: русские и саамы обменивались нательными крестами и становились отныне «крестовыми братьями».

С тех незапамятных времен судьба ловозерских саамов неразрывно связана с Россией, выпавшие на её долю беды и горести отразились и на них, а также на коми, ненцах, пришедших сюда в прошлом столетии.

Привнесённая в тундру «классовая борьба» давала свои ядовитые плоды. Газета «Ловозерская правда» 10 мая 1936 года опубликовала заметку с красноречивым заголовком «С трактором против религии», ясно указывающим, как изменились методы новоявленных «миссионеров». Это привело к тому, что 13 июля 1938 года жители якобы высказались «прекратить дальнейшее существование» Богоявленской церкви, построенной в 1897 году и тогда же освященной епископом Архангельским и Холмогорским.

Но если и после этого райцентр все-таки стоял, то из около полутора десятков больших и малых сел, что когда-то процветали на ловозерской земле, до нашего времени дожили только пять.Об одном из таких умерших сел — Поное рассказал в своем первом номере вестник «Наше слово», приложение к газете «Комсомолец Заполярья».

Село заложили в XVI веке русские монахи, начав, как велось тогда, с церкви. Не стану подробно останавливаться на славной истории Поноя, сделаю только несколько выписок из статьи журналиста Игоря Ефремова:

«Архангельские ведомости» в 1861 году писали: «Понояне любят роскошь, которую они понимают по-своему: все пьют чай, кофе, привозимые из Норвегии, орехи, пряники и другие лакомства в большом употреблении. Любят щеголять платьем, хотя бы в ущерб желудку, часто посещают друг друга и, по их выражениям, угощаются по-городски».

Далее автор сообщает ещё ряд интересных фактов: в 1887 году финский учёный Вильгельм Рамсей, окончив в здешних местах геологоразведку, убыл с Кольского полуострова, сев в Поное на рейсовый пароход. Были в селе в конце прошлого века и школа, и фельдшерский пункт, а в 1906-1907 годах здесь появился телеграф.

Как наша группа добралась до Ловозера, я уже сказал. Надеюсь, не надо описывать впечатления от завтрака в районной столовой и посещения магазинов (не смог купить стержня для ручки и блокнота — не было!)? Но вот один эпизод, меня потрясший, приведу. На последнем звонке в средней школе, куда нас пригласили выступить на открытых уроках, некоторых детей выводили из спортивного зала, где всё происходило, — их организмы были настолько ослаблены после зимы, что школьники средних классов не выдерживали сорока пяти минут на ногах (малыши все время сидели). Педагоги говорили нам об этом с горечью, но как о вещах само собой разумеющихся и ставших привычными.

А вот финал истории села Поной, описанный журналистом; финал, которого не желаю Ловозеру: «А в 1973 году ничего не стало, даже самого села. Оно было признано бездушными чиновниками неперспективным. Поноян раскидало по стране, и стынут на северном ветру беспризорные погосты предков. Остались пустые, лишённые жизни дома и старая церковь, которая служила складом ведомствам. Долго собирался ловозерский райисполком взять ее под свою охрану. Но пока судили да рядили в исполкоме, военные, забавляясь, церковь сожгли».

Если исходить из чиновничьей логики, то и райцентр следует объявить «неперспективным», поскольку из 20 тысяч населения в районе около 15 тысяч живут в поселке Ревда, что при Ловозерском горнообогатительном комбинате, имеющем союзное подчинение. Остальные – в трёх совхозах (основная отрасль — оленеводство) и Ловозере. Саамы, насчитывающие порядка 900 человек, являются самым большим из «малочисленных» народов.

Новый председатель районного Совета Владимир Маркович Арановский сел в кресло «мэра» (модное иностранное словечко, усиленно внедряемое в наш обиход, но в данном случае — уместное), будучи поддержан (занимал там различные административные должности) многочисленным коллективом горнообогатительного комбината. Заслушавшись его оптимистической речью на канцелярском языке, в какой-то миг даже поддался лукавой магии открывшихся перед районом перспектив ключиком «хозрасчёта». Но благо на встречу власть предержащих с писателями пришли и женщины-саамы. Они внесли ясность в те вопросы, которые начальство пыталось обойти, пользуясь словесным туманом.

Школа-интернат, задумывавшаяся как национальная, со своей задачей не справляется: нет кадров. Те же, кто есть, или, лучше сказать, были, всячески выживаются. Молодые педагоги, возвращающиеся домой после учёбы, или приглашённые, не задерживаются, так как трудно устроиться на работу, а получить жильё — ещё сложнее. С тех пор, как ярые «интернационалисты» ходили по домам и запрещали людям говорить на родном языке, много воды утекло в Вирме. Теперь не только детей надо обучать ему, начиная с садиков, но и старикам организовать что-то вроде курсов «ликбеза». Нет своей газеты, впервые в Ловозере мы торжественно слушали, как диктор Мурманского радио произнёс несколько слов на саамском языке, местное вещание равняется на область.

В таком аховом для саамов положении на государственном уровне обсуждается вопрос о придании району статуса национального: ничего не поделаешь — веление времени. Однако и здесь уже найдена лазейка, которая может обернуться, действительно, возникновением «советской резервации». Чиновники придумали сохранить нынешний аппарат Совета и создать ещё один орган власти — сельский национальный. При таком исходе полновластным хозяином в районе останется горнообогатительный монстр и выражающий его волю послушный Совет, а статус национального для района и нового маломощного Совета (в чью казну будут перечислять мизерные средства три оленеводческих совхоза) явится ширмой для продолжающейся колониальной экономической политики «сильного центра», что в свою очередь приведёт к новому обнищанию национальных меньшинств и ещё более глубокому падению их культурного уровня и этнического самосознания.

…Едва ли больше в маленькую комнатку поселковой библиотеки, приютившейся на первом этаже высотного жилого дома, пришло местной национальной интеллигенции, чем приехавших из Мурманска литераторов. А разговор шёл о стихах. Читали свои сочинения три девушки: Наталья Юшкова, Екатерина Коркина, Эльвира Галкина. Две представляли саамов и одна – коми.

Профессиональные писатели высоко и по-доброму отнеслись к опытам молодых поэтесс. Ведший этот своеобразный творческий семинар известный московский критик Владимир Бондаренко считает, что в наше время судьба таких «малых» народов, как, например, саамы – трагична. Если во весь голос сейчас говорится о серьёзных проблемах таких некогда мощных литератур, как украинская или русская, то это же ещё в большей степени относится и к саамской литературе, у которой не отработан до конца алфавит. Девушки, начинавшие писать на русском языке, могли бы на нём и продолжать, но их потянуло к родному слову. Не вникая в лингвистическле распри, они творят национальную литературу. Значит, есть сила национального самосознания, заставляющая их, преодолевая социльные, языковые трудности, изучать родной язык, чтобы писать стихи.

Семинар этот должен стать постоянным. Если на каждом будут открываться новые талантливые люди, подобные этим девушкам, то, возможно, образуется кружок саамских литераторов, поддерживающих друг друга. Особо подчеркнул В. Бондаренко, что семинар проводился в рамках Дней Славянской письменности и культуры. Славяне, отстаивая интересы своих литератур, традиционно защищают интересы литератур всех малых народов. Не случайно среди выступивших на этом семинаре и сказавших добрые слова напутствия молодым дарованиям были представители литератур коми, эвенов, калмыков…

Такое всеобщее наше внимание к каждому национальному литератору, даже начинающему, вполне понятно, если сказать, что в Ловозере нас встречала первая саамская поэтесса Октябрина Владимировна Воронова.

Сложное глубокое чувство единства исторического времени и всеобщей связи людей на земле испытал я, когда, побеседовав с поэтессой, буквально через несколько минут прикоснулся к одному из тех самых камней с петроглифами, выставленному в здешнем музее. Когда-то он лежал у реки рисунками вниз, и молодая девушка Октябрина Воронова вместе с другими женщинами полоскала с него бельё.

Может быть, она никогда бы не стала писать стихи, но однажды сочинила песенку и пропела своей 90-летней бабушке. Бабушка одобрила. Было это в 1978 году, а спустя два года её пригласили в Мурманскую организацию и попросили показать свои «листочки»: на одной стороне текст был на саамском, на другой – русский подстрочник. Никогда не занимавшийся до этого переводами Владимир Смирнов решил попробовать. И вышло, по мнению автора, «бесподобно».

Первый сборник стихов «Снежница» вышел в Мурманске в 1986 году, через год в Москве еще один – «Вольная птица», затем и третья книжка появилась. Билет члена Союза писателей СССР первой саамской поэтессе пришёл из столицы в мае 90-го года, буквально накануне Праздника в Мурманске и нашей
поездки в Ловозеро.

Кажется, живи и радуйся, пиши новые книги, и пусть они приходят к людям. Но в жизни так не бывает. Всё делается с трудом, в борьбе. Иначе чем объяснить, что во всевозможные высокие инстанции, вплоть до ЦК партии, уходили доносы с требованием «остановить Воронову».

Когда уже на заключительной встрече в райисполкоме, где собралась масса людей, мурманский писатель В.С. Маслов поднял над головой сигнальный экземпляр новой уникальной книжки – «Ялла» — «Жизнь» О.В. Вороновой на трёх языках — саамском, коми и русском — и призвал разделить радость с автором и его многочисленными помощниками, не все откликнулись на его призыв. Некая, оказавшаяся «случайно» в Ловозере в день приезда туда писателей, представительница столичных научных кругов, ещё несколько лет назад учившаяся азам языка у сидящих в зале женщин, в том числе и у Октябрины Вороновой, защитившая затем диссертацию по этой теме, стала говорить о «вреде» выходящей книги. Дубинка создаваемого вот уже много лет «нормативного» саамского языка в её руках всё время гуляет по головам непокорных. Стараниями «учёной дамы» запрещён начавшийся было выпуск районной газеты на саамском языке, подвергнуты уничтожающей критике якобы за «орфографическую безграмотность» книги О.В. Вороновой (которая принимала участие в создании первого саамского букваря). Сегодня она тверда в своей позиции и грозит новыми санкциями Всесоюзного фонда культуры и Комиссии языков малочисленных народов, куда намеревается обратиться с большой уверенностью получить поддержку.

Однако есть и другие ученые-лингвисты, поддерживающие ту точку зрения, которую разделяет и О.В .Воронова, и В.С. Маслов, и большинство, как мне кажется, саамов. Она заключается в том, что при создании литературного языка идти не от схем и мёртвых догм, а от живого разговорного языка. В этом суть проблемы.

Если для самих носителей языка возникший раскол мучителен и бесплоден, то для «учёной дамы» он ещё сохраняет надежду в борьбе за личное благополучие. «Внедрение методики» для советского учёного есть вопрос карьеры. Если учесть, что в Финляндии проживает около 5000 саамов, в Швеции — 15000, в Норвегии — 30 тысяч, и именно в эти страны ездит «учёная дама», чтобы обсуждать свою «методику» с тамошними авторитетами в языкознании, то станет понятнее, какой лакомый кусочек она потеряет, откажись ловозерские саамы последовать за своими зарубежными «братьями по крови».

Не знаю, понимает ли «учёная дама», в какую крупную геополитическую игру с её помощью могут быть втянуты российские саамы? Думаю, догадывается.

Дело в том, что язык, а тем более литература неразрывно связаны с верой, с миропониманием и жизнестроительными идеалами любого народа. В 20-х годах XVI века, когда Кольские саамы входили в российский православный мир, в Скандинавии на смену католической приходит лютеранская церковь. За прошедшие века у двух ветвей однокорневого народа по сути сформировалось различное миросозерцание. Теперь, когда в. СССР наступило разложение ещё недавно общей идеологии и усилились центробежные процессы, у наших северных соседей (конечно, не у шведских, норвежских или финских саамов) может возникнуть призрачная идейка, предварительно связав всех саамов якобы общим языком, потом на этом основании выставить территориальные притязания к России, ратуя на словах за воссоединение малочисленного народа.

Так, казалось бы, чисто лингвистическая, научная проблема создания письменного языка для народа, как и во времена Кирилла и Мефодия, превращается в острейшую и насущнейшую для него, в вопрос жизни и смерти. Понятно, что в тот день, одним махом ничего не разрешилось: стороны разошлись, если не с миром, то с твёрдым убеждением стоять на своих позициях до конца. Здесь слишком многое будет зависеть от того, куда повернут Россию новые противоборствующие силы — в сторону эгоистического и благоустроенного за счёт заклания других народов европейского дома или всеславянского братства, под сенью которого сможет воспрять «всяк сущий в ней язык».

…Как бы там ни было, после бурного спора, просмотра выступлений замечательных фольклорных ансамблей и уже перед отъездом все собрались у Ловозера, на поверхности которого стальные небеса сошлись с такого же цвета водой и лишь плавающие льдины «разнообразили» пейзаж. Не поняло, не прислушалось к настроению природы неопытное ещё в таких делах сердце, а напрасно.

Задним числом в совершенно ином свете видится мне и этот один день, прожитый рядом с удивительными людьми незнакомых прежде народов, и то прощальное стояние на берегу озера, когда духовное братство соединяло одних и отчуждало других, и миг расставания с Октябриной Владимировной Вороновой, которой обещался клятвенно прислать эти заметки.

Работа приближалась к середине, когда, открыв газету «Литературная Россия» (20 июля 1990 года) и увидев: «Не стало Октябрины Вороновой, члена Союза писателей СССР, первой писательницы народа саами», — понял, что долгие дни так угнетало и давило меня. Неосознанное умом чувство вины, что не успею. Седая, невысокого роста, она выглядела усталой и ласковой бабушкой. А оказалось – всего на три года была старше моей матери…

Её предпоследняя книжка «Чахкли» с автографом, вышитая бисером национальным орнаментом подушечка для иголок, подаренная ею для моих дочерей, да память сердца, которую изливаю сейчас на лист бумаги, — так много оставила Октябрина Владимировна Воронова случайному знакомому, с которым свела её судьба незадолго до ухода.

…В Мурманск наш автобус ворвался стремительно уже под утро – некоторые писатели опаздывали на самолет. Впервые на моих глазах умытый очередным ночным дождём город искрился под солнцем.

 

VI

НЕСЕНИЕ КРЕСТА

А в нашем народе чего не видели мы?

Войны, голод, мор, землетрясения,

и наконец преданы были мы иноземцам

не только на смерть и на пленение,

но и на горестное рабство. Всё это

от Бога, и этим он нам спасение творит.

Ныне же, умоляю вас, покайтесь

в прежних безумствах, и не будьте

впредь, как тростник, ветром колеблемый.

Но если услышите какие-либо басни людские,

к божественным книгам устремитесь,

чтобы враг ваш, дьявол, увидев

ваш разум и душевную крепость, отошёл,

посрамлённый, не смог принудить вас ко греху.

Хочу увидеть вас с великим желанием идущими

в церковь и благоговейно стоящих!

Поучение Серапиона Владимирского.

 

Когда в июле 1990-го года во Владивосток с визитом пришёл отряд канадских военных кораблей и бравые моряки, забавляясь, швыряли столпившимся на причале мальчишкам горсти конфет, а те, как дикари, впервые увидевшие заморские сладости, бросались в драку их поднимать; и когда, забыв стыд и срам, по корабельным трапам рвались в кубрики «жрицы любви», предлагая себя .за гроши и подержанные вещи, я вспомнил мурманских юных «бизнесменов», выклянчивавших у иностранцев жевачку у входа в гостиницу «Арктика» и крутившихся тут же молоденьких представительниц древнейшей профессии. В чём- в чём, а в этом мы схожи: низшая отметка духовного и нравственного падения везде одинакова по стране.

Как тут не согласиться с писателем Вл. Крупиным, сказавшим: «Народ в прямом смысле обокран, оболванен, оглуплён массовой культурой без национальных корней, которая чрезвычайно живуча. Всё это огорчает и печалит». Однако сходство двух российских окраин — северной и дальневосточной — на признании того, что дошли до гибельной черты, народ нищ духом, сир телом, и заканчивается.

В нашей краткой беседе Вл. Крупин особо отметил строительство в Мурманске нового храма: «Любой атеист должен понять, что церковь содействует нравственности общества. В ежедневных молитвах она говорит о властях и воинстве. Сотрудничество церкви, общества, власти и народа увидели в мурманских празднествах и торжествах. Никто никому не мешал: люди внимали и светским властям и духовенству…»

Поэтому-то в Мурманске довелось увидеть разом так много просветлённых детских лиц на празднике у памятника Кириллу и Мефодию. Искренне жаль школьников-дальневосточников, которых вместе собирает ежевечерне только видео-дискотечный стадный инстинкт.

Тут уж ничего не поделаешь: национально-культурные традиции у нас значительно слабее, чем на Кольской земле. Ведь неслучайно ещё в 1929 году известный ученый и публицист Г.П. Федотов в статье с красноречивым заглавием «Будет ли существовать Россия?» начало воскрешения страны связывал именно с русским Севером: «Всякий взгляд в историческое прошлое России, всякое паломничество по её следам приводит нас в Великоруссию, на её север, где и поныне белеют стены великих монастырей, хранящих дивной красоты росписи, богословское «умозрение в красках», где в лесной глуши сохраняются и старинная утварь, и старинные поверья, и даже былинная поэзия; старинные города (Углич, Вологда), древние монастыри (Кириллов, Ферапонтов) должны стать национальными музеями, центрами научно-художественных экскурсий для всей России. <…> Для нас, русских и христиан, эта земля чудес вдвойне священна: почти каждая волость её хранит память о подвижнике, спасавшемся в лесном безмолвии, о воине Сергиевой рати, молитвами державшей и спасавшей страдальческую Русь».

Естественно, что именно отсюда прозвучал призыв к единению и возрождению славянства, который мы обязаны услышать, если не хотим превратиться в граждан марионеточной «дальневосточной республики» под контролем восточноазиатских соседей или перебираться за Урал, объявленный границей расчленённой России во всевозможных геополитических планах.

Когда один из руководителей болгарского еженедельника «Антени» Петко Тотев сказал мне, что такой же памятник Кириллу и Мефодию, как в Мурманске, должен стоять и во Владивостоке, подумалось: пока это прекрасная, но мечта, а лучше сказать — труднодостижимая цель. Такое событие не может стать единичным волевым актом, памятник нуждается в прочном «фундаменте».

Строительство общеевропейской «площадки» нам, дальневосточникам, здесь вряд ли поможет. И пусть нынешний римский папа объявляет Кирилла и Мефодия наравне со св. Бенедиктом сопокровителями Европы, вся Россия, от Ледовитого до Тихого океана, в этот ухоженный цивилизованный теремок не войдёт.

Иное дело: возрождение в современных условиях некогда единого культурного ареала Pax Slavia Orthodoxa («славянский православный мир»). Уже ни для кого не секрет, что человечество не хочет сливаться в однородную массу и продолжает существовать как единство многообразных этническо-культурных образований. Даже американцы, отказавшись от теории «общего котла», говорят сейчас о своём обществе как о «многослойном пироге» (но в то же время там есть господствующее вероисповедание, удерживающее государство в равновесии).

Глобальные катаклизмы XX века привели к тому, что во всех частях света возникли достаточно компактные и многочисленные центры проживания славян     (и не только выходцев из России). Такие островки есть и в романо-германском европейском мире, и в Австралии, и в Южной Америке, не говоря уже о США…

Епископ Иоанн Шанхайский в своём докладе Архиерейскому Собору Зарубежья в 1938 году так определил миссию русского народа за рубежом: «Наказывая, Господь одновременно и указывает Русскому народу путь ко спасению, сделав его проповедником православия по всей вселенной. Русское разсеяниѳ ознакомило с Православием все концы мира, ибо русская беженская масса, в значительной части, безсознательно является проповедницей Православия.

Русским за рубежом дано по всей вселенной светить светом Православия, дабы другие народы, видя добрые дела их, прославили Отца нашего. Иже есть на небесах, и тем снискали себе спасение… Зарубежье должно обратиться на путь покаяния и, измолив себе прощение, возродившись духовно, сделаться способным возродить и страдающую нашу Родину». (По возможности сохраняю орфографию оригинала). Весь дальнейший ход истории подтвердил пророческую правоту этих слов.

Плохо ли хорошо — не нам судить — Русское Зарубежье свой долг перед Отечеством исполняет. Несмотря на смутные времена и неослабный контроль возрождается Русская Православная церковь: строятся и ремонтируются храмы, восстанавливаются епархии (в том числе и на Дальнем Востоке). Возникают различные мирские ассоциации и объединения духовно-культурного направления, возглавляемые писателями, представителями творческой и научной интеллигенции.

Конечно, дальневосточникам не сравниться ни с мурманчанами и вологодцами, ни с киевлянами и минчанами, ни с москвичами… Нет у нас и таких крупных фигур, как Виктор Астафьев и Валентин Распутин, вокруг которых сплачиваются сибиряки. В немалой степени именно этим объясняется, что общеславянская мировая цепь оказалась разорванной на дальневосточных рубежах. Как только исчезли внешний контроль и идеологический диктат и «форпост» пал под натиском неизбежных перемен, у большинства местного населения (в Приморье, например, свыше 95 процентов — славяне) не оказалось за душой ни веры, ни нравственных критериев, ни культурных ценностей, позволивших им хотя бы цену приличную за себя и детей своих назначить, а не продаваться за подержанные японские автомобили и китайские фонарики, приправленные гарниром из корейской лапши. Так что же: руки опустить? Уж и не надеяться хоть одним глазком взглянуть на памятник святым Кириллу и Мефодию на тихоокеанских берегах? Не верить, что праздник Славянской письменности и культуры придёт на дальневосточную землю?

У писателя Владимира Крупина есть миниатюра, которую правильнее назвать проповедью. Озаглавлена она – «Несение креста». В ней он пересказывает притчу, улышанную от живущего близ Лавры священника. Смысл ее таков:

Каждый несёт свой крест, и каждому определён крест по силам. Одному показался очень тяжёл его крест. Он устал от тяжести. И решил отпилить его. И отпилил. Крест стал лёгким, человек пошагал легко и быстро, обогнал другого человека, который не уменьшал тяжести креста. Налегке человек шёл по дороге, шёл быстро, весело, но вдруг дорога оборвалась, впереди – пропасть. Человек положил через пропасть свой крест. Крест еле-еле достал края пропасти. Человек пошёл по нему, сорвался и погиб. Второй человек подошёл к пропасти и перешёл её по своему кресту, как по мосту, крепкому и прочному. Так что не только роптать нельзя на тяжесть креста, напротив, радоваться, что крест становится тяжелее, а значит – прочнее.

Так неужели мы убоимся тяжести креста – трудов праведных на благо земли дальневосточной, что нас родила и взрастила, и во имя спасения многострадального Отечества нашего? Ведь только самим можно пройти путь через завалы и пропасти, чтобы в конце его увидеть «горний свет». Радоваться надо: нам предстоит больше, чем мурманчанам, – познать, создать, преодолеть.

…Промелькнули, как одно радостное мгновение, пять дней праздника. Чудесным солнечным, настоящим весенним утром я улетал из Мурманска. В ожидании рейса смотрел, как самолеты один за другим плавно уходили в небесную синь. И не·было уже ставшей привычной в наше время катастроф предполётной тревоги в душе, когда всякий раз, садясь в самолет, стучишь по обшивке и прощаешься с дорогими тебе людьми.

Незаметно оторвавшись от полосы, авиалайнер мерно и, казалось, совсем бесшумно набирал высоту. Тёплый ласковый свет заливал салон, не мешая задремавшим пассажирам. Впереди меня ждали мелочные треволнения дороги, пересадки, встречи, радушие друзей и злопыхательство недругов и труды, труды, труды, на которые некому подвигнуть, кроме себя самого. Обо всём прекрасно знал. Но в те краткие минуты на сердце снизошли такие покой и умиротворение, что это знание померкло, отступило перед всепобеждающей жаждой любви и жизни.

 

Андрей Хвалин

г. Владивосток, 1990 г.

 

Источник: Андрей Хвалин. «Да пребудет в веках». Заметки о Днях славянской письменности и культуры в Мурманске. Владивосток. 1990. – 66 с.