ЧУМА В СТАМБУЛЕ

Лауреат Нобелевской премии по литературе, турецкий писатель Орхан Памук о борьбе с моровым поветрием.

Орхан Памук — известный турецкий писатель, обладатель многочисленных национальных и международных премий, в числе которых Нобелевская премия по литературе за «поиск души своего меланхолического города». Душа города всегда обретается в его прошлом, возможно, поэтому талант Памука так блестяще проявляется в исторических романах, таких как «Имя мне — Красный» и «Белая крепость».

Сюжет романа «Белая крепость», действие которого происходит в XVII веке, одновременно прост и загадочен, подобно древней арабской миниатюре: главный герой, молодой итальянец, попадает в плен к туркам, где становится рабом странного человека, одержимого познанием Вселенной. Однако наиболее волнующая тайна заключена в лице турецкого ученого, как две капли воды похожем на лицо итальянского пленника.

+

В городе началась чума! Сначала я не поверил, потому что Ходжа сказал об этом с таким видом, будто речь шла не о Стамбуле, а о каком-то далёком городе; я спросил его, где он услышал про чуму, захотел узнать подробности. Да вот, оказывается, люди всё умирали да умирали ни с того ни с сего, с каждым днём всё больше, и стало ясно, что причиной тому — заразная болезнь. Может быть, это и не чума, подумал я, и спросил о симптомах. Ходжа усмехнулся: я, дескать, могу не сомневаться; когда подхвачу заразу, всё станет ясно за три дня. Перво-наперво появляются припухлости, бубоны: у одних — за ушами, у других — под мышками или на животе; потом начинается жар; иногда бубоны лопаются, а бывает, что у людей кровоточат лёгкие и они умирают, кашляя кровью, как чахоточные. Сказав это, Ходжа прибавил, что умершие есть в каждом квартале: где — трое, где — пятеро. Я с тревогой спросил о нашей округе. А разве я не слышал, что сварливый каменщик, перессорившийся со всеми соседями (то соседские ребятишки яблоки из его сада воруют, то чужие куры через ограду перебираются), неделю назад умер, мучаясь так, что кричал в голос? Только теперь все поняли, что скончался он от чумы.

И тем не менее я не хотел верить. На улице всё было как обычно; люди, проходившие под окнами, выглядели совершенно спокойными, а мне словно бы требовалось с кем-то разделить свой страх, чтобы поверить в чуму. На следующее утро, едва Ходжа ушел в школу, я выскочил на улицу и отправился искать итальянцев-вероотступников, с которыми успел познакомиться за одиннадцать лет.

Один из них, которого здесь звали капитан Мустафа, ушёл на верфь; другой, Осман-эфенди, сначала не пускал меня в дом, хотя я колотил в дверь кулаками; он велел даже слуге сказать, что его нет дома, но потом, когда я пошёл прочь, всё же не выдержал и окликнул меня. Как я могу спрашивать, в самом ли деле началась чума? Неужто я не вижу, как несут покойников? Потом он сказал мне, что видит по моему лицу, как мне страшно, а всё потому, что я всё ещё упорствую в своём христианстве! Он стал ругать меня, говоря, что здесь быть счастливым может только мусульманин; и прежде чем запереть дверь и укрыться во влажном сумраке своего жилища, он не пожал мне руки и вообще ни разу ко мне не притронулся. Было время намаза; увидев во дворах мечетей толпы народа, я в страхе поспешил домой. Я никак не мог собраться с мыслями и чувствовал себя совершенно растерянным, как это часто бывает с людьми в дни бедствий. Я словно бы окаменел, забыл свое прошлое; из памяти стёрлись краски. Увидев в нашем квартале людей, несущих носилки с покойником, я впал в настоящую панику.

Ходжа уже вернулся домой. Было заметно, что он обрадовался, застав меня в таком состоянии. Я понял, что он считает меня трусом и оттого набирается прежней веры в себя, а потому обеспокоился. Мне захотелось сбить с него это глупое упоение собственным бесстрашием; попытавшись унять беспокойство, я выплеснул на него все свои медицинские и литературные познания: пересказал все встречающиеся у Гиппократа, Фукидида и Боккаччо истории о чуме, какие только смог вспомнить; предупредил, что эта болезнь, как принято думать, передается от человека к человеку, но тем самым лишь укрепил его презрение ко мне. Чумы он не боится, потому что болезнь настигает нас по воле Аллаха, и, если человеку суждено умереть, он умрет; поэтому нет никакого смысла в том, чтобы затвориться в доме, прервав все связи с миром, или бежать из Стамбула, как лепечет мой заплетающийся от страха язык. Если так предначертано, смерть найдет нас повсюду. Так отчего же я трушу? Не оттого ли, что на совести у меня полно грехов, о которых я столько дней писал? Говоря это, он улыбался, глаза его сияли надеждой.

Верил ли он в то, что говорил, я так и не понял до тех самых пор, пока мы не расстались навсегда. Сначала я оторопел от его бесстрашия, но потом вспомнил о наших беседах за столом, о наших страшных играх и засомневался. Ходжа снова и снова заводил речь о том, как мы записывали свои недостатки, и с бесившим меня самодовольством твердил: судя по страху смерти, владеющему мной, я вовсе не справился с дурными сторонами своей натуры, о которых писал, казалось бы, столь смело. Храбрость, с которой я расписывал свои грехи, объяснялась просто-напросто обыкновенным бесстыдством! А вот его, Ходжу, нерешительность охватила в те дни оттого, что каждый, даже самый мелкий свой недостаток он подвергал тщательному разбору. Теперь он наконец вздохнул с облегчением: не обнаружив в себе страха перед чумой, он убедился, что совесть его чиста, что он безгрешен.

С отвращением слушая эти утверждения, в искренность которых, как дурак, поверил, я решил дать ему отпор. Его бесстрашие, простодушно сказал я, объясняется не чистой совестью, а тем, что он не осознаёт всей близости смерти. Мы можем уберечься от неё; нужно только не прикасаться к заразившимся, хоронить умерших в ямах с известью и как можно меньше общаться с другими людьми; иными словами, Ходже нельзя ходить в школу, где так много народу.

Эти мои слова повлекли за собой ужасные последствия. Сказав, что в школе он прикасался к каждому ребенку, Ходжа потянулся ко мне и, увидев, как я страшусь его прикосновений, с довольным видом обнял меня. Мне хотелось закричать, но не получалось, словно в ночном кошмаре. А Ходжа тем временем с насмешкой, которой я тогда не заметил, говорил, что научит меня бесстрашию.

+

Чума быстро распространялась, но я всё никак не мог научиться бесстрашию, о котором говорил Ходжа. Правда, я уже не берегся так, как в первые дни. Мне надоело сидеть день за днём в четырёх стенах, словно больная женщина, и смотреть в окно. Время от времени я выскальзывал из дома и шатался, как пьяный, по улицам, глазел на торгующихся с рыночными продавцами женщин, на ремесленников, работающих в своих мастерских, на людей, зашедших в кофейню после похорон близкого человека, и пытался свыкнуться с чумой. Может быть, мне это и удалось бы, если бы не Ходжа.

+

Мы сразу приступили к работе. Ходжа был полон решительности, свойственной людям, которые знают, чего они хотят; мне нравилась эта твердость, которой прежде я в нём почти никогда не замечал. Зная, что на следующий день Ходжу снова вызовут во дворец, мы задались целью выиграть время.

Принцип, на котором мы сразу сошлись, заключался в том, чтобы сообщать не очень многое, но все свои слова немедленно подтверждать доказательствами. Всё с той же понравившейся мне твердостью Ходжа заявил, что прорицания — это шутовство, но их можно замечательно использовать для борьбы с глупостью. Выслушав мои объяснения, он, похоже, согласился с тем, что чуму удастся остановить только санитарными мерами. Он, как и я, не отрицал, что чума пришла по воле Аллаха, но Его воля в данном случае проявлялась опосредованно, так что если мы, смертные, засучив рукава начнем бороться с этим бедствием, то ни в коей мере не нанесем оскорбления Всевышнему. В конце концов, разве праведный халиф Омар (Омар ибн аль-Хаттаб, ок. 585-644 — ближайший сподвижник и друг пророка Мухаммеда, второй праведный халиф. — Ред.) не отозвал своего полководца Абу Убайду из Сирии в Медину, дабы уберечь войско от чумы? Ходжа должен был сказать, что из соображений безопасности султану нужно по возможности избегать общения с другими людьми. У нас, конечно, мелькнула мысль, что для пущей убедительности надо бы заронить в душу султана страх смерти, но это представлялось опасным. Да, возможно, его удастся устрашить поэтическим описанием смерти, но надолго ли? Даже если бы речи Ходжи убедили султана, толпа окружавших властителя глупцов постаралась бы развеять его страх, а потом эти бессовестные дураки в любой момент смогли бы обвинить Ходжу в безбожии. Поэтому мы сочинили рассказ, основываясь на моем знании литературы.

Больше всего Ходжу пугала необходимость предсказать, когда кончится чума. Я полагал, что нам нужно выяснить, сколько человек умирает каждый день, и поработать с этими цифрами. Ходжа принял мою идею без особого воодушевления; он сказал, что попросит султана, чтобы нам помогли собрать эти сведения, но просьбу нужно скрыть под личиной ещё одной притчи. Не то чтобы я так уж сильно верил в математику, но мы были связаны по рукам и ногам.

На следующее утро Ходжа отправился во дворец, а я — в город, во владения чумы. Я боялся её, как и прежде, но стремительное движение жизни и желание хоть немного насладиться чувством причастности к этому миру приятно кружили мне голову. Стоял прохладный, ветреный летний день. Бродя среди мёртвых и обречённых на смерть, я думал, что уже многие годы не ощущал такой любви к жизни. Я заходил во дворы мечетей, записывал на листок бумаги количество стоявших там гробов, а потом, прогуливаясь по окружающему мечеть кварталу, пытался установить связь между тем, что в нём вижу, и числом покойников, свести в единое целое и как-то истолковать внешний вид домов, настроение людей, их радость и печаль. Это было непросто. К тому же мои глаза с непонятной жадностью цеплялись только за мелкие подробности чужой жизни, отмечая, как люди переживают вместе с родными и близкими радость либо отчаяние или как их разделяет безразличие. Ближе к полудню, когда в голове уже мутилось от уличной толчеи и бесчисленных покойников, я переправился на противоположный берег, в Галату, и стал бродить в окрестностях верфи: заходил в кофейни для рабочих, курил, несмело затягиваясь, прошёлся по рынкам, пообедал, исключительно из любопытства, в бесплатной харчевне для бедняков. Мне хотелось все хорошенько запомнить и разложить по полочкам, чтобы потом осмыслить и прийти к какому-то выводу. Когда стемнело, я вернулся домой, не чуя под собой ног от усталости, и стал слушать рассказ Ходжи о том, как он ходил во дворец.

Всё получилось как нельзя лучше. Придуманный нами рассказ произвёл на султана впечатление. Ходжа убедил его в том, что чума, подобно шайтану, принимает человеческий облик и так, обманывая людей, губит их; султан распорядился не пускать во дворец никаких чужаков и взять под строгую охрану все входы и выходы. Затем султан спросил, когда и как кончится чума, и Ходжа проявил такие чудеса красноречия, что повелитель правоверных пролепетал в страхе: он ясно представляет себе ангела смерти Азраила, который бродит, словно пьяный, по городским улицам и увлекает за собой тех, кто ему приглянется. Ходжа сразу же взволнованно поправил: нет, это не Азраил, это шайтан обрекает людей на смерть. И не пьян он, а очень хитер. Потом, как мы и задумали, Ходжа заговорил о необходимости противодействовать шайтану. Чтобы понять, когда чума оставит город в покое, нужно выяснить, в каких местах бродит шайтан. Кое-кто из свиты начал было говорить, что бороться с чумой — значит идти против воли Аллаха, но султан остался глух к их речам. Потом он спросил у Ходжи про животных: опасен ли шайтан чумы для его ястребов, соколов, львов и обезьян? Ходжа не раздумывая изрёк, что если людям чума является в человеческом облике, то животным — в облике крысы. Султан приказал доставить из какого-нибудь далёкого города, не затронутого чумой, пятьсот кошек, а в распоряжение Ходжи выделить столько людей, сколько тому будет нужно.

Двенадцать человек, отданных под наше начало, мы сразу же отправили во все концы Стамбула — обходить кварталы и сообщать нам об увиденном, а также докладывать о числе покойников. На нашем столе мы расстелили грубый план Стамбула, который я начертил по картам из книг, кое в чём исправив. По ночам мы увлеченно, хотя и со страхом, отмечали, где по городу ходит чума, и обсуждали, что ещё нужно сказать султану.

Поначалу мы не питали особых надежд на успех. Чума ходила по городу не как хитрый шайтан, а как шатающийся без цели бродяга. В один день она уносила сорок душ в Аксарае, потом бросалась в Фатих, на следующий день гостила на другом берегу, в Топхане и Джихангире, а там глядь — она уже в Зейреке, погубила разом двадцать человек в нашем квартале у Золотого Рога. Сведения о количестве смертей нам тоже мало о чём говорили: в один день могло умереть пятьсот человек, в другой — сто. Пока мы поняли, что нужно обращать внимание не на то, где чума убила свою жертву, а на то, где впервые с ней встретилась, прошло немало времени. А тут Ходжу вновь вызвали во дворец. Поразмыслив, мы решили: он должен рассказать султану, что чума бродит по многолюдным рынкам и базарам, где продавцы надувают покупателей, и по кофейням, где все сидят в тесноте, обсуждая слухи и сплетни. Ходжа ушёл и вернулся вечером.

Выслушав его рассказ, султан спросил, что же делать. Ходжа сказал, что нужно силой ограничить проход на рынки и базары и вообще передвижение людей по городу. Умники из свиты султана, разумеется, сразу стали возражать: как же тогда кормить город? Если остановить торговлю, то и жизнь остановится! Известие о том, что чума ходит по городу в человеческом облике, посеет в народе страх; многие поверят, что близок конец света, и выйдут из повиновения! К тому же никому не захочется оказаться запертым в квартале, по которому бродит шайтан чумы, начнутся бунты! «И они были правы», — заметил Ходжа. Но тут один умник спросил, где же найти человека, который смог бы применить столь суровые меры и удержать народ в узде, и султан, разгневавшись, закричал, что покарает любого, кто посмеет усомниться в его могуществе. Все перепугались, а султан, ещё не остыв от гнева, повелел сделать так, как говорит Ходжа, — но не забыл посоветоваться со свитой. Главный астролог Сыткы-эфенди, имевший зуб против Ходжи, напомнил, что тот так и не сказал, когда же чума покинет Стамбул. Испугавшись, что султан прислушается к астрологу, Ходжа пообещал в следующий раз принести календарь.

Испещрив нашу карту значками и заполнив ее цифрами, мы так и не смогли понять, какая логика стоит за перемещениями чумы по городу. Тем временем ограничения, объявленные султаном, вступили в силу. У входов на рынки, у лодочных пристаней и на главных улицах были поставлены янычары, которые останавливали всякого проходящего и спрашивали, кто он такой, куда и откуда идет.

Испуганных, растерянных путников и всех шатающихся без дела отправляли по домам, чтобы их не обманула чума в человеческом облике. Узнав, что жизнь в Капалычарши (большой крытый рынок в Стамбуле ред.) и на рынке в Ункапаны замерла, мы записали все собранные за последний месяц сведения о количестве смертей на лист бумаги, повесили его на стену и задумались. По мнению Ходжи, надежда найти в перемещениях чумы скрытую логику была напрасна, и, чтобы спасти свои головы, нам следовало придумать что-нибудь такое, чем можно отвлечь внимание султана.

В те же дни мы узнали о введении пропусков. Оказывается, ага янычар, дабы не прекратилась торговля и город не остался без продовольствия, выдавал пропуска тем людям, которые представлялись ему достойными такой милости. Когда мы услышали, что он отменно нагревает на этом руки, а мелкие торговцы, не желающие платить эту дополнительную подать, задумываются о бунте, я как раз впервые начал улавливать некую логику в наших цифрах. И когда Ходжа закончил пересказывать мне слухи о заговоре, который готовит великий визирь Кёпрюлю вместе с торговцами, я сказал ему об этом и попытался убедить его в том, что чума потихоньку отступает с окраин и из кварталов бедняков.

Ходжа не очень-то мне поверил, но изготовление календаря возложил на меня. А сам он, сказал Ходжа, напишет, дабы отвлечь внимание султана, рассказ, в котором никто не сможет найти никакого смысла и из которого нельзя будет сделать никакого вывода. Через некоторое время он спросил меня, можно ли придумать такой рассказ, в котором не имелось бы смысла, но который было бы приятно читать или слушать. «Как музыку?» — спросил я, немало удивив Ходжу. Потом мы сошлись на том, что зачин хорошего рассказа должен быть по-детски наивным, будто сказка, середина — страшной, словно кошмарный сон, а конец — печальным, как расставание влюблённых. Всю ночь накануне того дня, когда Ходжа должен был пойти во дворец, мы провели, лихорадочно работая и весело болтая. В соседней комнате сидел наш приятель-левша, переписывавший набело первую часть ещё не законченного рассказа. Под утро, основываясь на полученных нами неполных данных и уравнениях, которые я уже столько дней пытался из них вывести, я пришел к выводу, что чума, собрав свои последние жертвы на рынках, покинет город через двадцать дней. Ходжа не стал вникать в обоснование моего прогноза, сказал только, что до дня избавления ещё слишком далеко и надо указать в календаре другой срок — две недели, да и его скрыть за разными прочими цифрами. Я был настроен не столь радужно, но сделал, как он сказал. Ходжа тут же снабдил некоторые из дат календаря стихотворными подписями и отнёс их завершавшему свою работу писарю, а мне велел сделать рисунки к кое-каким подписям. В полдень, уходя во дворец с рукописью, наскоро переплетённой в синюю мраморную бумагу, Ходжа был невесел. На него навалились тоска и страх. Мне он сказал, что уповает не столько на календарь, сколько на пеликанов, крылатых быков, красных муравьев и говорящих обезьян, которыми изобиловали страницы прилагающегося к календарю рассказа.

Вернулся он охваченный волнением, которое не утихало потом еще три недели. Ему удалось убедить султана в истинности своего прорицания. Поначалу он был готов к любому исходу: пока наделённый красивым голосом юноша читал рассказ Ходжи, в свите султана даже раздавались смешки; несомненно, это смеялись враги Ходжи с целью унизить его в глазах повелителя. Султан сурово велел им замолчать, однако спросил, на чём основано предсказание о том, что чума прекратится через две недели. Ходжа ответил, что все объяснения содержатся в рассказе (который никто не понял). Затем, желая угодить султану, он стал гладить разноцветных кошек, которых теперь во дворце водилось великое множество, — их привезли на кораблях из Трабзона, и бродили они не только по внутренним дворам, но и по покоям.

На следующий день, вернувшись из дворца, Ходжа сказал, что окружение султана раскололось на два стана: одни, в том числе главный астролог Сыткы-эфенди, требовали отмены всех введенных в городе противочумных мер; другие, поддерживая Ходжу, говорили: «Прижмём город покрепче, чтобы и бродящему по нему шайтану пришлось несладко!» Я, наблюдая за тем, как уменьшается с каждым днём количество смертей, чувствовал, что надежда во мне крепнет, но Ходжу продолжала мучить тревога. Он утверждал, что его противники из числа царедворцев, войдя в сговор с Кёпрюлю, готовят мятеж; заботит же их борьба не с чумой, а со своими врагами.

В конце первой недели количество смертей заметно сократилось, однако стало понятно, что мои первоначальные расчеты верны и через неделю чума не закончится. Я пенял Ходже за то, что он изменил мой календарь, но Ходжа уже преисполнился надежды и взволнованно рассказывал мне, что слухи про великого визиря так и остались слухами, а распускали их те самые люди, которым хотелось, чтобы все думали, будто Кёпрюлю заодно с ними. Изрядно напуганный всеми этими интригами и кознями, султан искал покоя в общении со своими кошками.

К исходу второй недели город страдал уже не столько от чумы, сколько от принятых против неё мер; с каждым днём умирало всё меньше людей, но об этом знали лишь немногие, вроде нас с Ходжой. Поползли слухи о приближающемся голоде; Стамбул стал страшен, словно обезлюдевший, оставленный своими жителями город. Сам я не покидал нашего квартала, но Ходжа рассказывал, что за каждым закрытым окном и запертой дверью чувствовалось отчаяние людей, измученных повальной болезнью; складывалось ощущение, будто они чего-то ждут — не чумы и смерти, а чего-то другого. Это напряженное ожидание угадывалось и во дворце: стоило кому-нибудь уронить чашку или громко закашляться, как толпу перешептывающихся умников, гадающих о том, какое решение примет сегодня султан, охватывал ужас вперемешку с радостью. Так бывает с попавшими в безвыходное положение людьми, которым хочется, чтобы наконец произошло хоть что-то, и будь что будет. Ходжа тоже был захвачен общим настроением. Он пытался говорить с султаном о том, что чума потихоньку отступает, и о том, что его, Ходжи, предсказания оказались верными, но эти речи не производили на султана должного впечатления, и в конце концов Ходже приходилось переводить разговор на животных.

Через два дня из подсчетов, проделанных в мечетях, стало ясно, что чума стремительно пошла на убыль, но Ходжа в ту пятницу радовался по иной причине. В городе произошли беспорядки: кучка доведенных до отчаяния мелких торговцев вступила в стычку с перекрывшими дороги янычарами; к торговцам примкнули другие янычары, тоже недовольные запретами, два глупых имама из небольших мечетей, несколько бродяг, прельщённых возможностью пограбить, и прочий сброд. Они кричали, что чума послана Аллахом и бороться с ней нельзя, но мятеж, не успев разгореться, был немедленно подавлен. Тут же — видимо, для того, чтобы представить событие более опасным, чем оно на самом деле было, — у шейх-уль-ислама (глава мусульманского духовенства (верховный муфтий), назначавшийся султаном. -ред.) истребовали фетву и казнили двадцать человек. Ходжа был на седьмом небе от радости.

На следующий вечер он объявил о победе. Во дворце никто уже больше не заикался об отмене мер против чумы: вызванный туда ага янычар заявил, что сторонники бунтовщиков есть и в окружении султана; тот разгневался, и враги Ходжи, доставившие ему столько неприятностей, в страхе попрятались кто куда. Говорили, что Кёпрюлю, который, согласно ходившим ранее слухам, действовал заодно с ними, собирается сурово покарать мятежников. Ходжа с довольным видом рассказывал, что и он тоже подвигнул султана в этом направлении. Люди, подавившие мятеж, желая убедить повелителя в своей правоте, сообщили ему, что чума отступает, — и это была чистая правда. Султан воздал Ходже хвалу, какой никогда не воздавал раньше, и захотел показать ему привезенных из Африки обезьян. Когда они стояли у клетки, наблюдая за мартышками, чье бесстыдство и нечистоплотность вызывали у Ходжи отвращение, султан спросил, можно ли научить их разговаривать, как попугаев. Затем, обратившись к свите, сказал, что желает теперь чаще видеть Ходжу и что подготовленный им календарь оказался правильным.

Через месяц Ходжа стал главным астрологом; мало того, в ту же пятницу, когда султан отправился на торжественный намаз в честь окончания чумы в Айя-Софию, куда собрался весь город, Ходжа следовал за ним в его свите; меры против чумного поветрия были отменены, толпа шумно ликовала, славя Аллаха и султана, и я был там, среди ликующих.

1984-1985

Перевод с турецкого М. Шарова.