Без самодержавия Азия не полюбит Россию
Киотские записи князя Э.Э. Ухтомского, летописца восточного путешествия Наследника Цесаревича Николая Александровича, о восприятии русского самодержавия азиатами
В конце апреля — начале мая (нового стиля) 1891 года Наследник Цесаревич Николай Александрович, будущий Император Николай II, в ходе своего визита в Японию посетил древнюю столицу страны – город Киото. В своей книге летописец восточного путешествия князь Э.Э. Ухтомский описывает не только само это событие, но и приводит удивительные и глубокие собственные размышления о природе русского самодержавия и о его восприятии народами Азии, в том числе и японским. Поскольку своеобразным «цензором» труда Ухтомского был сам Цесаревич, можно с уверенностью предположить, что авторские мысли были, по крайней мере, не чужды Великому Князю Николаю Александровичу, о чём есть соответствующие записи в дневнике Цесаревича.
Запись от 11-ого июня, четверг, 1892 года: «(…) Послеобеденное время у меня было занятое: приехал (…) Ухтомский по изданию описания моего путешествия. Я очень доволен рисунками Каразина!» (Государственный архив Российской Федерации. (ГА РФ). Ф. 601. Оп. 1. Д. 228. Л. 128).
И ещё одна дневниковая запись периода работы над книгой о восточном путешествии от 29-го января, пятница, 1893 года: «(…) Утро оставался дома; приходил Ухтомский, говорили об издании моего путешествия, которое печатается у Брокгауза в Лейпциге. (ГАРФ. ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 229. Лл. 6-7).
Усвоение исторических уроков восточного путешествия Наследника Цесаревича Николая Александровича 1890-1891 годов поможет нам лучше выстраивать внешнюю международную политику с другими странами, в частности, с Японией.
+
«Тут я должен сделать некоторое весьма значительное отступление, так как существует мнение, что дикое нападение в Отсу[1] вызвано отчасти проникновением Августейших путешественников в «святое святых» японского народа, где им оказывались почести, как потомству Солнца (т.е. членам японского Императорского Дома – А.Х.), несовместимые с крайним национальным самолюбием. Это положительно неверно с одной стороны, по отношению именно Цесаревича, ибо насколько монархический принцип силён в туземных массах, настолько они чтут и всё, исходящее от первоисточников Русского Самодержавия. В прошлом столетии здесь этого еще не понимали вполне, теперь же не могут не сознавать. До злополучно позорного Рязановского посольства в Нагасаки[2] наше правительство тщетно снаряжало в Японию из Иркутска, чтобы отвезти на родину заброшенных к нам бурею островитян, поручика Лаксмана[3]; туземцы с ним обошлись ласково, но категорически отказались от общения с северо-западной державой. Тогда последняя представлялась им каким-то враждебным варварским хаосом, которого следует по возможности остерегаться. Мало-помалу, однако, чувства изменились. Мы, в качестве близких соседей, стали доступнее изучению и пониманию. С момента, что азиатам делаются ясны основы нашей Верховной власти, они с нами едины духом. В.М. Головнин[4] рассказывает, что когда он показал японцам своеручную подпись Государя Императора, то они наклонили голову к самому почти столу и с полминуты пробыли в таком положении, лишь после того осмелившись рассмотреть документ. С тех пор прошло много-много лет. При развитии грамотности в «стране восходящего солнца» население хорошо освоилось в общих чертах с тем, что такое — необъятная Царева Россия. Приход могучей эскадры и встречи Великого Князя усугубили образный взгляд на заморского великана, переросшего Китай. Быть может, до нас несколько однородное впечатление произвел на туземцев торжественный десант Муравьева, когда нашим батальоном из 300 человек (с девяти сопровождавших восточносибирского генерал-губернатора судов) командовал л.-гв. Семеновского полка полковник Иоссилиани[5]. Но парадный характер приветствий в ту пору и ныне глубоко отличен по существу! Тут уже проявляется не эмбрион русского могущества на Дальнем Востоке, а гордый расцвет силы и влияния … Как подобная вещь могла создаться из величины, бесконечно малой, — какое незримое начало соткало эту титаническую государственную ткань? Ответ на это у меня давно сложился в сознании: хотя он и пространен, но ему здесь в этот момент, на страницах дневника, положительно должно найтись место, ибо этот ответ — ключ к истолкованию весьма многого.
С той далекой поры, что над великой златоглавой Москвой, еще незадолго перед тем бывшей маленьким серым городом почти незаметного удельного княжества, почило благословение Святителей и блеснул творческий луч самодержавного сознания, озаривший душу ея правителей, — с той далекой поры наступавший на нас огнем и мечом Восток властно притягивает взоры русских людей, будит в них дремлющие силы и сказочную отвагу, зовет их к подвигам и движению вперед: за грани тусклой действительности, к славному и светлому неизреченному будущему! Нет и не было ни одного народа на земле, у которого основы прошлого так были бы связаны с судьбами грядущего, как это замечается на росте Русского государства. Западный человек (Немец, Француз, Англичанин, Итальянец) за морем должен искать спасения от одолевающей его дома тесноты, на песке строит там — на чужбине — свое временное благополучие и, чем крепче оседает среди неё при наивыгоднейших внешних условиях, тем осязательнее теряет всякую почву под ногами, потому что старушка-родина и он, добровольный изгнанник, являются двумя совершенно отрешенными друг от друга мирами: за океаном, вне самобытно-родной жизни, можно добыть деньги и положение, но нельзя сохранить в полной неприкосновенности (разве только искусственно и не надолго) дух своего народа, его стремления и заветы… Одна Россия не знает, что значит ежегодно высылать за свои пределы, в мертвящую даль, тысячи сынов, не находящих себе пропитания и убежища среди избытка богатств и труда, выпадающего на долю соотечественников. У нас всякому найдется еще дела на сотни лет, у нас всякий, у кого есть рабочие руки, — желанный гость на восточных, или точнее юго-восточных окраинах, где еще неиссякающим родником бьет здоровая жизнь и манит вольная волюшка. В Азии для нас в сущности нет и не может быть границ, кроме необузданного, как и дух Русского народа, свободно плещущего у её берегов необъятного синего моря. Когда высказываешь столь очевидную истину, то обыкновенно слышишь возражения: «к чему нам это? у нас и так земли много! Мы и теперь уже расползлись и разрослись до чудовищных размеров в ущерб делу управления государством и прямо во вред нашему коренному населению…» Но для Всероссийской державы нет другого исхода: или стать тем, чем она от века призвана быть (мировою силой, сочетающею Запад с Востоком), или бесславно и незаметно пойти по пути падения, потому что Европа сама по себе нас в конце концов подавит внешним превосходством своим, а не нами пробужденные азиатские народы для Русских со временем будут еще опаснее, чем западные иноплеменники. Погибели нашей, или унижения грядущего естественно и в помыслах допускать нельзя! Неизбежный рост Мономахова наследия, торжество над враждебными началами, грядущее главенство России в пределах обширнейшего и многолюднейшего из материков нашему духовному оку представляются вполне очевидными. В древности, и вообще в старину, — пока средства сообщения были не в пример труднее и хуже, чем в наши дни, при сношениях с отдаленнейшими окраинами, — огромные царства тем не менее легко складывались, крепли и ширились на гранях полуварварской Европы и зыбкого в своих формах, но непоколебимого в своих основах Востока. В данное время, когда железные дороги и телеграф с телефоном (не говоря уже о других ежечасно совершающихся важных изобретениях и усовершенствованиях) до последней степени упрощают взаимные связи между всеми странами и народами, — едва ли уместно бояться расстояний, отчуждения друг от друга частей единого! целого и т.п. Ведь условий пространства на деле почти нет! Что нашим предкам казалось только близким, нам рисуется непосредственно лежащим перед нашими взорами.
Все, что слухом жило и чудилось где-то там, в сказочной области, на краю света, — ныне доступно и достижимо после переезда в несколько недель. Двадцатое столетие сулит еще больше неожиданностей в этом отношении. Нельзя усыпить своей мысли и своего воображения одними предрассудками и мнимыми ужасами от бесспорно готовящихся событий, которые всё переиначат. Если на пороге усложняющегося будущего мы действительно жаждем нравственного исцеления, могучего знания и небывалого подвига «за Русь и Царя», — нам следует наперед подумать о том, из чего и как создавалось наше отечество, чья кровь преимущественно струится в наших жилах, какими лучезарными заветами полно наше прошлое. Преобладающее значение в нём всегда выпадало на долю Азии. Она нас крушила, она же нас и обновляла. Исключительно благодаря ей русское мировоззрение выработало образ христианского Самодержца, поставленного Провидением превыше суеты земной, средь сонмища иноверных, но сочувствующих ему народностей. Известный отрывок из «Голубиной книги» характерно отражает положение наших Государей на престоле Белокаменной:
У нас Белый Царь — над царями Царь,
И он держит веру крещеную,
Веру крещеную, богомольную;
Стоит за веру христианскую,
За дом Пресвятыя Богородицы.
Все орды ему преклонилися,
Все языцы ему покорилися:
Потому Белый Царь — над царями Царь…
Народные песни одинаково смотрят на светского Московского владыку. В письме Грозного князю Курбскому еще осязательнее проглядывает сознание боговдохновенности истинно-царских помышлений и вечных забот о благе верноподданных: «земля правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостию, и всех Святых молитвами, и родителей наших благословением и последи Нами, Государями своими»… Где и когда, у кого из европейских правителей было больше или столько же смиренномудрия при оценке того, что они собою представляют?
Выражать свой взгляд такими словами мог только Царь, глубоко проникнутый восточными умозрениями, что мир — во грехе и во лжи, он же — слабый смертный — силен и многовластен лишь незримым покровительством чего-то светлого и бесплотного, что вокруг него творит и чем всё держится…
Из этой-то святыни убеждения зародилась незыблемая вера правивших нами и самих управляемых в то, что Русь есть источник и очаг непреоборимой мощи, которая лишь усугубляется от натиска врагов. Восток верит не меньше нас и совершенно подобно нам в сверхъестественные свойства русского народного духа, но ценит и понимает их исключительно, поскольку мы дорожим лучшим из завещанного нам родною стариной: Самодержавием. Без него Азия не способна искренно полюбить Россию и безболезненно отождествиться с нею. Без него Европе, шутя, удалось бы расчленить и осилить нас, как это ей удалось относительно испытывающих горькую участь западных Славян. Вопрос заключается в том, чьим нравственным именем, чьею единою волей и впредь будет правиться Мономахово наследье».
(Путешествие Государя Императора на Восток (В 1890-1891). Автор-издатель кн. Э.Э. Ухтомский. Т. III. СПб., 1897. С. 30-33).
[1] Покушение на Наследника Цесаревича Николая Александровича японским полицейским-фанатиком произошло 29-го апреля (ст.ст.) 1891 г. в небольшом городке Отсу (Оцу) недалеко от Киото.
[2] В ходе первого русского кругосветного плавания на кораблях «Надежда» и «Нева» под командованием И.Ф. Крузенштерна (1803-1806) в страну «восходящего солнца» прибыл первый официальный посол России в Японии, камергер Н.П. Резанов (1864-1807). Корабль «Надежда» прибыл в город Нагасаки 26 сентября 1804 года. Договор с Японией заключить не удалось, и экспедиция вернулась в Петропавловск.
[3] Поводом для организации первого русского посольства в Японию (1792) поручика А. Лаксмана послужило возвращение на родину группы японцев, потерпевших в 1783 г. кораблекрушение около острова Амчитки (Алеутский архипелаг) и спасённых русскими моряками. Задача посольства состояла в том, чтобы вступить в переговоры с японским правительством об установлении добрососедских отношений и торговли между Россией и Японией. Посольство А. Лаксмана не было допущено в столицу Японии Иедо. Переговоры велись с правительственными чиновниками в главном городе о. Хоккайдо. В меру своих сил и возможностей посольство выполнило возложенные на него поручения. Было получено письменное разрешение японских властей на приход одного русского судна в Нагасаки для продолжения переговоров о возможности торговых сношений. В тех исторических условиях это было большим достижением, так как до этого из всех европейских стран только Голландия имела доступ в Нагасаки, единственный открытый для иностранной торговли город Японии.
[4] Имеется в виду т.н. «инцидент Головнина» — российско-японский конфликт 1811-1813 годов, поставивший ещё не установившиеся российско-японские отношения на грань войны. Инцидент был вызван пленением капитана российского императорского шлюпа «Диана», проводившего гидрографическое описание Курильских островов Василия Михайловича Головнина. Мирное разрешение этого военного конфликта стало возможным благодаря доброй воле Императора Александра I. По Высочайшему повелению Камчатский начальник П.И. Рикорд добился в переговорах с японцами беспрецедентных результатов: российские моряки были освобождены из японского плена (до этого никто в истории из японского плена не возвращался), и были созданы условия для дальнейшего развития межгосударственных отношений. Современник писал о миссии П.И. Рекорда: «Он внушил японцам истинное понятие о силе величия, благородстве мыслей и великодушии Российского Монарха и народа, и приступил к заключению с ними связи, которая, до́лжно надеяться, при дальнейших стараниях Правительства тамошних стран, со временем будет утверждена, и принесёт обоим государствам, России и Японии, несметные блага, приобретаемые, торговлей и мирными сношениями смежных народов» (Освобождение капитана Головнина из Японского плена // Сын отечества, Часть 25. № 40. 1815).
[5] Единственный визит Генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева-Амурского в Японию состоялся в 1859 г. Прошли переговоры с японским правительством о проведении границы по проливу Лаперуза, так как Сахалин с давних пор принадлежит России и имеет большое значение для обороны ее дальневосточных окраин, особенно района Амура. Японцам был предложен проект двустороннего соглашения, по которому граница устанавливалась по проливу Лаперуза, а рыболовные промыслы японцев оставались в их частном владении под защитой русских законов. Переговоры вскоре зашли в тупик, поскольку японцы настаивали на своей прежней позиции – раздел Сахалина по 50-му градусу северной широты. Российско-японские переговоры о принадлежности Сахалина были продолжены в Петербурге в 1862 и 1867 гг.