Записки С.П. Руднева-6
ПРИ ВЕЧЕРНИХ ОГНЯХ
К 100-летию Приамурского Земского собора и восстановления монархии в России. Записки делегата Сергея Петровича Руднева.
ВСТУПЛЕНИЕ
Воспоминания Сергея Петровича Руднева, участника Поместного собора Российской Православной Церкви 1917-1918 гг. и Приамурского Земского собора 1922 г. во Владивостоке, были написаны практически по горячим следам и изданы в Харбине в типографии «Заря» в 1928 году. Автор посвятил их как назидание «моим дорогим эмигрантам – любимым, богоданным внукам Сергею и Игнатию Хорошевским и племяннику Петру Рудневу».
Сергей Петрович Руднев (28.01.1872 — 8.01.1935) родился в гор. Курмыше Симбирской губернии в дворянской семье. Окончил Симбирскую гимназию и юридический факультет Харьковского университета в 1895 году и в течение года был помощником юрисконсульта Юго-восточных железных дорог. В 1896 г. он – сотрудник Елецкого окружного суда. Последовательно занимал должности: судебного следователя в Верхотурье, на Катавских и Симских заводах Уфимского уезда, товарища прокурора в Костромском, Смоленском и Нижегородском судах. С 1906 г. судебный следователь Московского окружного суда, но по семейным обстоятельствам уезжает в Крым, где до 1916 был членом Симферопольского окружного суда, а после смерти жены перевёлся в Симбирский окружной суд на ту же должность. Член Поместного Собора Российской Православной Церкви по избранию от мирян Симбирской епархии. После революции жил на Дальнем Востоке. Учредитель и товарищ председателя правления Харбинской больницы в память доктора В.А. Казем-Бека. Скончался в Харбине.
Книга воспоминаний С.П. Руднева «При вечерних огнях», своим названием отсылающая к сборникам великого русского поэта Афанасия Фета из цикла «Вечерние огни», по мнению авторитетного парижского эмигрантского издания «Возрождение», «прошла незамеченной в общей печати.
А между тем — его воспоминания отнюдь не похожи на тот недавний поток мемуаров, почти все авторы которых, как бы, забегая вперед перед историей, или приписывали себе особые государственные роли или жаловались на то, как их государственных талантов не понимали современники».
И далее автор рецензии делает общий вывод: «Незамеченная книга С.П. Руднева как бы восстанавливает прекрасную традицию нашего 18-го века, когда, также не думая о суде истории или о посторонних свидетелях, наши пудренные пращуры, при вечерних огнях, рассказывали внукам об испытаниях своей жизни. И, читая книгу Руднева, вспоминаешь, например, не раз старинные и бесхитростные записки Мертва́го или Рунича о Пугачевщине. Будущий историк найдёт, вероятно, у Руднева не меньше, чем во многих прославленных мемуарах» (Возрождение, № 1668, 1929).
В моём случае так и произошло: получив книгу С.П. Руднева от одного из русских беженцев первой волны, использовал её материалы при написании своей книги «Восстановление монархии в России. Приамурский Земский собор 1922 года. Материалы и документы» (М., 1993. – 168 с.). Ссылки на книгу С.П. Руднева «При вечерних огнях» встречаются и в других исследованиях историков. Однако, насколько можно судить, в России она не переиздавалась и в настоящее время представляет собой библиографическую редкость и незнакома широкому кругу читателей. Публикуем главу из неё «На Дальнем Востоке – в Приморье», повествующую о ситуации здесь в 1920-1922 годах, о подготовке и проведении Приамурского Земского собора во Владивостоке, восстановившем Династию Романовых на Российском престоле.
Предисловие и публикация Андрея Хвалина.
+
ИНТИМНОЕ. Вместо предисловия. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-vstuplenie/
Часть I. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-1/
Часть II. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-2/
Часть III. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-3/
Часть IV. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-4/
Часть V. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-5/
Часть VI.
Часа в 4 дня поезд наш подходил к Верхнеудинскому вокзалу, в изобилии украшенному флагами Д. В. Р. — красным с синим квадратом в верхнем углу у древка. Вокзал был заполнен народом. Власти вошли в наш вагон и с нами познакомились.
Номинально во главе Д. В. Республики, как я упоминал, стоял некто Иванов — простой, малоинтеллигентного вида человек, таков же был и приехавший к тому же времени в Верхнеудинск глава Амурской Области — Зюльков.
Они служили только ширмами, за которыми скрывались истинные главари-правители. Таким в Верхнеудинске был, как я уже отмечал, Краснощёков, находившийся в данный момент в Москве, и его заменял ныне мин. иностр. дел Червонный, настоящая фамилия которого была Шумяцкий. Это был молодой, лет 32 еврей, участник, так же, как и Краснощёков (Тобельсон) революционного движения в Сибири.
На прекрасном автомобиле Привительства ДВР мы отправились к Червонному, занимавшему лучший в городе дом, кажется, принадлежащий богачу Голдобину. В доме была ценная обстановка, мраморы и зеркала. Всё уже было достаточно сильно загрязнено.
Когда мы возвращались к себе в поезд, то крестьяне наши признались мне, что приезжавший на Гонготу Дальский и Червонный — одно и то же лицо. Такой юркости и ловкости молодых правителей мы с Еремеевым немало подивились.
В Верхнеудинске наша делегация пробыла девять дней и имела ряд заседаний, во время которых нередко мы с Еремеевым чувствовали себя весьма нехорошо. Особенно на нас наседали — какая-то пожилая женщина, тип старой революционерки-синего чулка, пылавшая к нам обоим святой нескрываемой ненавистью, особа, как я узнал, близкая к самому Кремлю, и «восточный человек» с каким-то башлыком на голове — Карандашвили, предводитель наводившей страх красной шайки. Если последний был человек горячий, крикливый, но, по-видимому, глупый, то первая была хитрая и вредная язва.
После долгих и многих споров в пяти заседаниях мы подписали предварительное соглашение о том, что должна быть созвана конференция от Верхнеудинска, Амура, Забайкалья и Приморья «в месте, свободном от иноземных влияний», для установления временного управления всем Дальним Востоком до созыва Дальневосточного Учредительного Собрания, созываемого по четырех-членной формуле. Это Учредительное Собрание и должно организовать единую демократическую республику буфер. Мы — цензовики — не соглашались на устранение Атамана Семёнова и его правительства от участия в этой конференции, но в конце концов как по этому вопросу, так и по вопросу о полной самостоятельности буфера и независимости от Москвы, подали и подписали второй вариант соглашения. На этом пока и помирились.
Во время споров и переговоров нам не раз задавали вопросы:
— Вы друзья или враги?
Мы отвечали, что мы — русские, но с Советами договариваемся, как равный с равным. Такое наше заявление наиболее горячих (и глупых) выводило из себя. Не скрою, что бывали моменты, когда я беседовал с Завойко о том — нельзя ли удрать в Кяхту, благо здесь проходит на нее тракт и не так Кяхта далека. В конце концов , как скажу дальше, 23-го августа мы благополучно выехали.
Посещение Верхнеудинска было очень интересным. Мы были на положении «знатных иностранцев»: в чудесных условиях жизни, в своих вагонах, хорошо одеты, имели валюту и могли наблюдать окружающую жизнь, а она была ужасна в то время. Все рассказы и сообщения о советской России, которые доходили до нас в Приморье, не производили и сотой доли того впечатления, которое получалось от личных непосредственных наблюдений и переживаний.
Верхнеудинск сам по себе маленький уездный городок, с очень живописными окрестностями, был переполнен военными и различными учреждениями молодой Республики, собиравшейся быть большой дальневосточной державой. Поэтому дома были сильно уплотнены.·Голода в прямом смысле не было, но все, кроме войск и властей, жили впроголодь.
Я встретил там М.М. Эбулдина с женой, когда-то очень избалованной жизнью женщиной. Они жили в отчаянных условиях в маленькой конурке на нарах. Питались — отвратительно. В Верхнеудинске была спеціальная столовая, где могли получать обед только привилегированные ответственные работники. К их числу Мих. Мих. не принадлежал тогда и потому не мог получать там обеда (а обед был дешёвой уездной харчевни), но мы — делегаты — считались гостями Правительства ДВР и имели право (которым; мы, впрочем, почти не пользовались, имея у себя в вагоне стол неизмеримо лучший) обедать в этой столовой. Я пригласил однажды М.М. Эбулдина с собой и наблюдал, с какой жадностью он ел какое-то подозрительное пирожное. Было видно, что сладкого он давно не имел. Я вспомнил его радость при отречении Государя на ст. Инза и затем в вагоне по дороге в Рузаевку 4 Марта 1917 г., но язык у меня не повернулся напомнить ему об этом.
Я встретил там ещё одного моего знакомого — молодого, прекрасно прежде работавшего присяжного поверенного из хорошей помещичьей семьи А. Ф. Б.; он с семьёй жил где-то под Верхнеудинском и ходил оттуда ежедневно в Верхнеудинск на службу.
Тогда в Верхнеудинске все были прикреплены, как в крепостное время, к определённому месту службы, вернее к комиссару такой-то службы, и я неоднократно слышал ходячее и никого не удивлявшее выражение: такой-то «закреплён за комиссаром» таки -то. Вот А. Ф. был тоже за кем-то «закреплён». Он был худ и оборван . Вообще одеты были все, кроме военного начальства, бедно, неряшливо и плохо, так что мы с И.И. Еремеевым своими летними белыми, всегда свежими, костюмами и панамами обращали на себя буквально общее внимание.
А. Ф. после занятий возвращался домой с корзиной, в которой нёс кое-какую снедь домой. Путь его обыкновенно лежал через станционный посёлок. Однажды я пошёл его провожать, и вот, что он мне говорил:
«Если бы мне кто-нибудь два года тому назад сказал о сегодняшнем дне и о том состоянии, в котором я нахожусь сейчас, — я бы не поверил, a если бы поверил, то, не раздумывая, лишил бы себя жизни. Но вот, когда я опускался постепенно, день за днём, и дошёл до того состояния, в котором меня видите, — я уж потерял сознание совершающегося ужаса и живу, и буду жить. Я, конечно, хотел бы быть с семьёй на Вашем и Вашей семьи месте, но теперь Ваш костюм, Ваше благополучие, Ваша свобода и независимость меня раздражают, и я чувствую, что между нами легла какая-то грань, и я уже перестаю в Вас видеть прежнего своего».
Впоследствии я слышал, что Б. выбился на поверхность советской жизни и теперь в «высших сферах».
В Верхнеудинске я нашёл семью д-ра Ленцнер — родственников нашей Тани. Мои рассказы о Владивостокской жизни соблазнили их, и они впоследствии туда переехали.
Среди массы лиц и встреч в Верхнеудинске я не могу не упомянуть о старике Овсянкине — богаче и бывшем городском голове. Ему было лет под 70 или больше. У него всё отняли и разрешили ему с женой поместиться где-то на задворках в одном из своих многочисленных домов. Брат этого Овсянкина был Членом нашего Народного Собрания во Владивостоке и просил вывезти, если можно, старика-брата. Нам этого сделать Правительство ДВР не разрешило, но старик каждое утро приходил ко мне, и мы беседовали за чаем, которым я его поил. У него все дома отняли, и жили в них разные люди, не платя, разумеется, прежнему хозяину ни копейки, и всё же старик горько мне жаловался, что он не может никак достать сколько-то денег, чтобы произвести ремонт крыши на одном из домов. На моё замечание, что какая же цель тратить ему деньги на занятое другими имущество, он отвечал:
— Да ведь жалко! Разрушается добро-то. Кому же за ним и посмотреть, если не мне? Сам когда-то строил!
Припомнил я, как тяжело было когда-то и самому в Дурасовке выгонять бывший наш скот из привычных для него стойл, и подумал, что ещё долго могут на большевиков работать бывшие собственники: хозяйское сердце остывает не скоро и — позови только — всё готовы восстановить!..
Рядом с нами на железнодорожных путях стояло два поезда, пробиравшихся в Москву, но задержанных пока в Верхнеудинске: один — германского Красного Креста с какими-то подозрительными, хорошо говорящими по-русски, докторами, по типу не германцами, а другой — китайского генерала Чжана. Последний ехал с какой-то дипломатической миссией в Москву и вёз в подарок вагоны с мукой, а у него Правительство ДВР всё пыталось муку эту отобрать. Чем кончилась миссия германского Красного Креста и ген. Чжана, — не знаю: когда мы уезжали, они продолжали оставаться на путях ст. Верхнеудинск.
15-го августа, на другой день нашего приезда в Верхнеудинск, прибыл туда же давно ожидаемый японский полковник Изомэ с военной миссией. Ему была устроена торжественная встреча с массой народа, войсками, музыкой и убранством вокзала гирляндами и японскими флагами.
В тот же день вечером в помещении штаба Главнокомандующего войсками ДВР, каковым был тогда молодой латыш Эйхе, был устроен многолюдный банкет, на который была приглашена и наша делегация. Приглашения были разосланы именные, напечатанные на прекрасных карточках. На каждом приборе лежала также печатная карточка с фамилией приглашенного и художественно отпечатанное меню и музыкальная программа симфонического оркестра, для почётных же гостей — это меню было написано от руки и украшено гербом ДВР, исполненным цветною пастелью. Одним словом, это было как бы не в Верхнеудинске, а «в доброе старое время».
За столом было не менее 100 человек, главным образом военных, в большинстве — бывших штаб и обер офицеров. Было много, несомненно, офицеров генерального штаба и старых блестящих полков. Наряду с ними были современные деятели из рабочих и вообще — пролетариата, старавшихся подчеркнуть своё плебейство, а многим и подчеркивать его было не надо: невольно вспоминался Пушкин — «оно и без того нам говорит природой»… Центральное место занимал, конечно, Изомэ, моё место оказалось против него несколько наискось. За обедом были водка, вина, шампанское, закуски, неизменный бульон с пирожками, осетрина, цыплята, мороженое, фрукты, кофе и ликёры. А кругом было, как я говорил, сильное недоедание. Громадный симфонический оркестр, составленный, по-видимому, в большей своей части из любителей «бывших людей», а не профессионалов, играл очень недурно. Были, разумеется, цветы, гирлянды и флаги. Бывшие генералы, штаб и обер офицеры чувствовали себя превосходно. Всем распоряжался какой-то пожилой полковник — большой мастер своего дела. Отдавался он церемониальной и хозяйственной части банкета столь усердно, что можно было подумать о присутствии на банкете высоких или даже Высочайших особ.
Изомэ произнёс речь на обычную, столь любимую японцами, тему, в которой, как всегда, фигурировали солнце, тучи, небо, цветы и т.п. Изомэ сказал, что, когда он приехал и его любезно встречала радостная толпа народа, то были тучи, а когда они рассеялись, то засияло солнце, и это хороший знак и т.п. всё в этом роде.
Дошла очередь и до нашей делегации; решено было, что тост произнесёт председатель Кушнарёв, а от цензовиков – я.
Когда я поднялся, то все затихли, хотя было и достаточно шумно и достаточно хмельно; ведь будет говорить белая ворона… Я был возбуждён, говорил громко и удачно. Я сказал так:
«Службы Его Императорского Величества Императора Японии полковник Изомэ!» — Такое уже обращение на залу подействовало; одним что-то напомнило, других раздражило. Я, выждав паузу, продолжал:
«Вас здесь приветствовали люди новой России, как об этом отмечали они в своих тостах; позвольте же и мне — обломку старой, уходящей в историю великой России, — уходящей, полковник Изомэ, но ещё не ушедшей, высказать Вам несколько пожеланий. Впрочем для Вас лично оно будет одно… Вы говорили о толпе радостно встречавшего Вас народа и о Вашем удовольствии, когда выглянуло из-за туч солнце и дало этим добрый знак для Вашего приезда. Так вот я бы желал, чтобы над русской землей — моей родиной — скорее засияло от края и до края единое солнце, потому что ведь двух в природе не бывает. И тогда, когда появится такое солнце и исчезнут все тучи, тогда пусть толпы гораздо большие, чем те, которые Вас встречали, станут провожать Вас, и, конечно, радость их будет гораздо больше. Так будет потому, что Ваш отъезд укажет, что миссия Ваша кончена, что родина моя стала единою с веками сияющим над нею солнцем. За Ваш счастливый и скорейший отъезд в прекрасную Японию!»
Изомэ, понимавший из пятого в десятое, улыбался и кланялся, втягивая в себя — по японскому хорошему тону — воздух, благосклонно улыбался Червонный, с сияющими глазами подходили чокаться блестящие офицеры, подошёл и один пролетарий — важное, должно быть, лицо, так как наш тулумбаш с заискивающей улыбкой дружески подходил к нему чокаться с бокалом; подошедший был в подпитии и не особенно твёрдым языком произнёс:
«У вас, товарищ — гражданин, выходит это ловко, но только если бы моя власть — я бы Вас за это самое солнце — к стенке без разговора! Ну, Вы – делегаты и, значит, неприкосновенность. Это мы понимаем! А за то, что Вы от ворот поворот показали японцу – я выпью!» — и с этими словами точно в лохань вылил весь бокал шампанского и пошел на своё место.
В начале банкета оркестр играл японский гимн, и мы все стояли. Тотчас же оркестр заиграл что-то другое, довольно бравурное и красивое; кое-кто стал подпевать, но слов я не разобрал, и уже в середине пьесы я услыхал, как кто-то сказал соседу: «Пускай полковник-то (Изомэ) постоит за «Интернационалом!» Оказывается, это был новый гимн моей охваченной безумием родины; я его слышал тогда впервые.
С меню вышла какая-то заминка. После рыбы долго не несли цыплят, а подали прямо мороженое. Говорили потом, что цыплята всё же после мороженого были. Тотчас же после сладкого, Изомэ, ссылаясь на усталость, ушёл; собрались за ним, выдерживая марку, и мы. Тов. Эйхе любезно провожал нас до лестницы и на прощанье сказал, что в городе после 10 час. вечера ходить можно, зная только пропуск , который нам и сообщил.
Был тёплый поздний вечер, и мы пошли на вокзал пешком. Несколько раз нас останавливали караулы и, услыхав от нас пропуск, беспрепятственно пропускали. Я к этому уже привык, а мы вели довольно громко оживлённый разговор. Вдруг из темноты раздаётся голос красноармейца, стоящего на карауле: «Пропуск!» Я тотчас же, не умеряя голоса, его сказал, и вдруг, к моему изумлению и к некоему конфузу наших социалистических спутников, раздался благодушный, с нотками укоризны, голос:
— Нешто, барин, можно так пропуск-то кричать? Не годится!
Не ожидал я услыхать «барина» в Верхнеудинске, да ещё от держащего караул красноармейца…
Все дела свои делегация кончила и должна была уезжать.
В Верхнеудинске оставался, чтобы ехать в Иркутск и дальше, — Б.А. Похвалинский. Когда мы проезжали через Харбин, то К. Π. X. попросил меня взять с собой 20 десятирублевых золотых, и если случится мне или кому-либо, кому я доверю, быть в Иркутске, то передать эти деньги по такому-то адресу его жене. Не обещая непременно это исполнить, я золото взял с собой. Имея теперь в виду, что Борис Александрович будет в Иркутске, я попросил его оказать любезность и передать одиноко живущей там женщине с детьми это золото. Б.А. Похвалинский согласился. Через несколько лет М. А. X., встретясь со мной, передавала мне, что муж её посылал ей не один раз и с разными лицами деньги, но получила она только 20 золотых десятирублевиков, которые принёс ей молодой человек от моего имени. Это, конечно, был Б.А. Похвалинский.
В Верхнеудинске же остались двое наших конвоиров и проводник нашего вагона. Вместо него наняли уборщицу.