Записки С.П. Руднева-4

ПРИ ВЕЧЕРНИХ ОГНЯХ

К 100-летию Приамурского Земского собора и восстановления монархии в России. Записки делегата Сергея Петровича Руднева.

ВСТУПЛЕНИЕ

Воспоминания Сергея Петровича Руднева, участника Поместного собора Российской Православной Церкви 1917-1918 гг. и Приамурского Земского собора 1922 г. во Владивостоке, были написаны практически по горячим следам и изданы в Харбине в типографии «Заря» в 1928 году. Автор посвятил их как назидание «моим дорогим эмигрантам – любимым, богоданным внукам Сергею и Игнатию Хорошевским и племяннику Петру Рудневу».

Сергей Петрович Руднев (28.01.1872 — 8.01.1935) родился в гор. Курмыше Симбирской губернии в дворянской семье. Окончил Симбирскую гимназию и юридический факультет Харьковского университета в 1895 году и в течение года был помощником юрисконсульта Юго-восточных железных дорог. В 1896 г. он – сотрудник Елецкого окружного суда. Последовательно занимал должности: судебного следователя в Верхотурье, на Катавских и Симских заводах Уфимского уезда, товарища прокурора в Костромском, Смоленском и Нижегородском судах. С 1906 г. судебный следователь Московского окружного суда, но по семейным обстоятельствам уезжает в Крым, где до 1916 был членом Симферопольского окружного суда, а после смерти жены перевёлся в Симбирский окружной суд на ту же должность. Член Поместного Собора Российской Православной Церкви по избранию от мирянин Симбирской епархии. После революции жил на Дальнем Востоке. Учредитель и товарищ председателя правления Харбинской больницы в память доктора В.А. Казем-Бека. Скончался в Харбине.

Книга воспоминаний С.П. Руднева «При вечерних огнях», своим названием отсылающая к сборникам великого русского поэта Афанасия Фета из цикла «Вечерние огни», по мнению авторитетного парижского эмигрантского издания «Возрождение», «прошла незамеченной в общей печати.

А между тем — его воспоминания отнюдь не похожи на тот недавний поток мемуаров, почти все авторы которых, как бы, забегая вперед перед историей, или приписывали себе особые государственные роли или жаловались на то, как их государственных талантов не понимали современники».

И далее автор рецензии делает общий вывод: «Незамеченная книга С.П. Руднева как бы восстанавливает прекрасную традицию нашего 18-го века, когда, также не думая о суде истории или о посторонних свидетелях, наши пудренные пращуры, при вечерних огнях, рассказывали внукам об испытаниях своей жизни. И, читая книгу Руднева, вспоминаешь, например, не раз старинные и бесхитростные записки Мертва́го или Рунича о Пугачевщине. Будущий историк найдёт, вероятно, у Руднева не меньше, чем во многих прославленных мемуарах» (Возрождение, №1668, 1929).

В моём случае так и произошло: получив книгу С.П. Руднева от одного из русских беженцев первой волны, использовал её материалы при написании своей книги «Восстановление монархии в России. Приамурский Земский собор 1922 года. Материалы и документы» (М., 1993. – 168 с.). Ссылки на книгу С.П. Руднева «При вечерних огнях» встречаются и в других исследованиях историков. Однако, насколько можно судить, в России она не переиздавалась и в настоящее время представляет собой библиографическую редкость и незнакома широкому кругу читателей. Публикуем главу из неё «На Дальнем Востоке – в Приморье», повествующую о ситуации здесь в 1920-1922 годах, о подготовке и проведении Приамурского Земского собора во Владивостоке, восстановившем Династию Романовых на Российском престоле.

Предисловие и публикация Андрея Хвалина.

+

ИНТИМНОЕ. Вместо предисловия. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-vstuplenie/

Часть I. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-1/

Часть II. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-2/

Часть III. http://archive-khvalin.ru/zapiski-s-p-rudneva-3/

+

Часть IV.

Когда я меньше всего думал, что мне придётся войти в Народное Собрание, недели через три после его открытия, вдруг в контору Кунст·и Альберс явились Члены Торг.-Пром. Палаты и Народного Собрания Рабинович и, кажется, Шапошников и, объявляя, что Палата только что избрала меня в Народное Собрание на одно из принадлежащих ей мест, просили сегодня же явиться на заседание Народного Собрания. Они тогда же переговорили с Даттаном и приехавшим недавно Альберсом, и те разрешили мне принять предложение.

Когда я пришёл в Народное Собрание, то тотчас же был избран в делегацию по объединению Дальнего Востока. Тут только я узнал все подробности, касающиеся вопроса объединения всего Дальнего Востока в единую демократическую Дальне-Восточную Республику — буфер от Байкала до Океана, на чём настаивали японцы и на что соглашалась Москва. Переговоры об этом велись со дня открытия Народного Собрания и с Благовещенском, и с Читой, и с Верхнеудинском, и, наконец, остановились на мысли послать делегацию в Читу к Атаману Семёнову и в Верхнеудинск, где главою тамошней, недавно образованной республики, управляемой большевиками, был номинально некий Иванов, а главною пружиною и действительным правителем министр иностранных дел Червонный, заменивший уехавшего в Москву Краснощёкова. Целью объединения было, как я сказал, создание демократического буфера между границами Советского Союза и Японией.

Делегация должна была состоять из двух коммунистов, двух крестьян, двух буржуа и одного социал-демократа.

Все члены делегации, кроме двух буржуа, были уже избраны, а вот «буржуев» — то найти и не могли! Этим и надо объяснить моё избрание Палатой: беженцу-де всё равно уж терять нечего…

Другим таким «буржуем» был приглашён И.И. Еремеев, который согласился ехать, надеясь за рубежом узнать что-нибудь о своём единственном сыне офицере, где-то находящемся в России или Сибири. А.В. Даттан просил меня тоже поискать его сына, оставшегося у большевиков в Сибири и, если представится к тому случай, — помочь ему оттуда выехать.

Делегации было поручено: «1) добиться прекращения на Дальнем Востоке гражданской войны — главная задача; 2) договориться, в виду повелительно диктуемых международным положением требований, об условиях образования единой Дальне-Восточной Республики, тесно связанной со всей Россией и 3) обусловить, что такая Республика должна быть демократической и иметь своей главной задачей развитие производительных сил края на основах буржуазного капиталистического строя».

В делегацию вошли: коммунисты — И.Г. Кушнарёв (Кушнир), занимавший должность Управляющего Ведомством Путей Сообщения, из евреев — рабочих мелитопольского механического завода Классена, после 1905 г. эмигрировавший в Австралию и недавно вернувшийся в Россию; и Б.А. Похвалинский — молодой бывший студент, — сын, кажется, начальника станции одной из сибирских железных дорог; соц.-демократ А.И. Кабцан — начитанный и развитой самарский печатник из евреев; два крестьянина, по странной случайности оказавшиеся мне не чужими, — один В.П. Абоимов — был из известной мне семьи Абоимовых, крестьян соседнего с Дурасовкой села Бутырок, работавшей на наших дурасовских полях; этого Абоимова мальчиком ещё бутырская помещица баронесса Штемпель взяла к себе в дом и стала учить грамоте, а потом поместила его в Ремесленную Школу гр. Орлова-Давыдова в Симбирске; по окончании этой Школы Абоимов уехал на Дальний Восток и служил, если не ошибаюсь, штейгером на копях в Приморье, другой же — М.И. Илюхин — был крестьянином большой деревни на р. Тагиле Махневой, Верхотурского у., где я был лет 20 тому назад Следователем, и он, по его уверению, знал меня тогда и помнил; после 1905 г., когда он участвовал в революционном движении на Урале вместе с эсэрами, он переселился в Приморье, где с семьёй вёл своё порядочное сельское хозяйство, продолжая общественную, кооперативную и вместе с тем революционную работу; шестым делегатом был Иннокентий Иванович Еремеев — красивый и видный, с наружностью русского барина, бывший Городской Голова городов — до Великой Войны — Хабаровска, а после Владивостока. Киевлянин по рождению и Военному Училищу, он молодым офицером попал сначала в Иркутск, а затем в Хабаровск, где приобрёл свой дом и, имея хорошее состояние, в чине полковника вышел после Русско Японской войны в запас и стал служить по выборам. У него были только дочь и сын офицер, который, как я уже сказал, во время революции где-то пропал и которого он всюду как только мог — отыскивал. Седьмым и последним делегатом был я.

Для нашего долгого путешествия были приготовлены два прекрасных вагона, на которых была сделана надпись: «Делегация Народного Собрания по объединению Дальнего Востока». Один вагон – служебный, в котором ездили сибирские генерал-губернаторы, а также ехала и «бабушка» Брешко-Брешковская к «внучку» Керенскому в Петроград, как о том рассказывали муж и жена — проводники этого вагона, был дан «министру» Кушнареву, вагон имел чудесный светлый салон, кабинет, спальню с ванной, просторное купе и хорошо оборудованную кухню с ледником, другой вагон был обычного типа с коридором, из которого двери вели в двухместные купе. Одно из таких купе заняли мы с И.И. Еремеевым, купе рядом с нами — Абоимов и Илюхин и два смежных — Кабцан — чадолюбивый отец, взявший с собой в путешествие детей, лет 7-8 мальчика и девочку. В нашем же вагоне одно купе занимали и четыре вооружённых конвоира из милиционеров с красными·повязками на руках, привлекавших этим впоследствии в Харбине, а особенно в Чите, — общее внимание.

В вагоне «министерском» ехал сам «министр товарищ Кушнарёв» с молодой нарядной женой – дочерью Владивостокского богатого домовладельца и коммерсанта Голомбика, и с её братом шустрым еврейчиком, ехавшим в качестве личного секретаря Кушнарёва·и проехавшим затем из Верхнеудинска дальше для поступления в Университет, и Похвалинский, занявший большое купе. Салон был любезно предоставлен в общее наше распоряжение на всё время поездки. Там происходили все наши заседания, там же мы имели все и общий стол, заведование которым, как и вообще всеми денежными делами, было поручено И.И. Еремееву, умевшему и любившему хорошо покушать. Со стороны удобств и комфорта поездка была обставлена и прошла прекрасно: у нас было всё, что только такое изысканное общество могло желать.

Накануне нашего выезда во Владивосток приехали и остановились на станции в вагоне, рядом с нашим, делегаты Атамана Семёнова из Читы, для переговоров о соглашении с Правительством Владивостока: С.А. Таскин, А.Г. Васильевский, Г.И. Перфильев и Джамбалов. Я успел только познакомиться с ними и узнать от них, что «Атаман нас ждёт».

16/29 июля в жаркий солнечный день мы двинулись в путь. Нас торжественно провожали Члены Правительства, президиум Народного Собрания, представители всех фракций и многие Члены Народного Собрания, Городская Управа и — бывший особенно любезным – Японский Генеральный Консул Рио Ватанабе.

По дороге чуть-ли не на каждой станции к «товарищу Управляющему» являлись представители, а в Никольске так и целая депутация, от рабочих и низших служащих дороги: было у встречавших ясно написано чувство удовлетворения, что «министром» является свой рабочий. Ни роскошный вагон, ни нарядная жена, ни, наконец, буржуазная обстановка едущих ни мало, как заметил я, не вызывали у них ни зависти, ни недовольства.

В дальнейшем, в более, чем месячном, совместном ежедневном пребывании в одном вагоне и в одном салоне, — невольно всех нас довольно сблизившем, — мне приходилось наблюдать отношение супружеской пары, обслуживающей «министерский» вагон, к каждому из нас. Оба они — и муж, и жена — охотно рассказывали о путешествиях, которые совершались в этом вагоне ещё до революции разными «особами», и я всегда замечал в тоне их рассказов полнейшее почтение к этим особам, их привычкам и требованиям.

Поэтому я думал, что к новым господам, которых им пришлось обслуживать, они, видя, несомненно, разницу между теми и другими, будут относиться с меньшим почтением и отдадут предпочтение И.И. Еремееву, но, оказывается, ошибся: служили они министру и его семье со всем своим лакейским усердием, совершенно искренно и — я бы сказал — убежденно, между тем как по отношению к деликатному и воспитанному И.И. Еремееву — питали неприязнь, подогреваемую шуточками наших спутников над его буржуазными замашками, и нередко умышленно старались сделать ему, как барину, неприятность.

Эти мои наблюдения над поездной прислугой и целым рядом лиц, с которыми делегации пришлось иметь дело, и привели меня к выводу, подтвердившемуся и общей нынешней жизнью советской России, что для низших слоёв, иначе говоря — для массы русского народа, а, может быть, и не одного русского, не важен и не играет роли состав правящего у него класса ни в отношении национальном, ни в образовательном: своими господами, по-видимому, они чистосердечно признают лишь тех, в чьих руках оказывается палка и рубль.

Поздно вечером того же 29 июля мы переехали китайскую границу и остановились на ст. Пограничная Кит(айской) Вост(очной) железной дороги.

С 20 марта того же 1920 г. русская полиция в полосе отчуждения была китайским правительством уничтожена и заменена китайской. Нам пришлось испытать это на себе и простоять сутки, чтобы получить пропуск наших вагонов до ст. Маньчжурия, а после долгих споров и разговоров — винтовки у наших конвоиров были опечатаны и в таком виде они должны были быть нами предоставлены китайскому коменданту на ст. Маньчжурия. Только на этих условиях наши конвоиры были пропущены с нами.

Поздно ночью я вышел из вагона освежиться после жаркого дня и погулять; вижу, что двое каких-то пожилых железнодорожных рабочих, не замечая меня, проходят мимо наших вагонов и вслух читают надпись на них — «Делегация по объединению» … и т.д., и следом же один произносит: «Это ещё какую сволочь нам возить придётся?»

Окно в министерском вагоне быстро захлопнулось…

Вот уж никогда не думал я, что столь сочное приветствие товарищей-рабочих полосы отчуждения Китайской Восточной жел. дороги может доставить мне такое удовольствие!

По дороге к Харбину встретил меня Шура с товарищем своим Сегеди.

Поздно ночью на 1-ое августа мы приехали в Харбин. Здесь я увидался впервые после Омска со Стасей, который, по прекращении существования Земского Союза, взялся за скрипку и стал ею добывать свой хлеб.

Ещё в бытность свою в Московском Университете он занимался в Консерватории у проф. Гржимали и впоследствии нередко выступал в благотворительных концертах. У него была стоящая несколько тысяч скрипка Руджиери. Когда семья наша уходила в Симбирске из дома, то Стася взял было с собой эту скрипку, но Елизавета Александровна возмутилась, сказав, что нечего в такую минуту возиться со скрипкой; он её и оставил дома. Как часто потом все мы об этом жалели!.. Впоследствии нам писали, что преданная жене прислуга, зная ценность скрипки, спрятала её у себя, но года через полтора приехал какой-то тип из Москвы специально за этой скрипкой, отыскал её у этой прислуги и заставил отдать на пользу рабоче-крестьянского государства. Стася ещё надеется услыхать когда-нибудь в Америке свою скрипку в концерте какого-нибудь приезжего из Советского Союза гастролёра. Немудрено: мы в Харбине потом были ежедневно в продолжение нескольких лет свидетелями сбыта краденых и награбленных драгоценных вещей именитыми и почтенными ювелирами, в зеркальных окнах которых, как в калейдоскопе, менялись драгоценности и церковные, и царские, и частных лиц.

В Харбине мы пробыли два дня и между прочим всей делегацией были у Председателя Китайской Восточной железной дороги генерала Суна и у Начальника Японской Военной Миссии.

Мне впервые тогда пришлось быть в китайском правительственном учреждении, каковым являлось Гиринское Бюро, где принимал нас генерал Сун. Я ожидал встретить что-то необыкновенное, красивое, чисто-китайское, как это воображение рисовало мне по картинкам и по рассказам брата Петра, но оказалось, что недавняя революция стёрла всё. Несмотря на высокий пост ген. Суна и умопомрачительный оклад, приёмная по своей обстановке чрезвычайно напоминала обстановку, знакомую мне с детства, деревенских татарских мулл: смешанная безвкусная европейская мебель, ситцевые цветные и довольно грязные занавески и простая пёстрая скатерть, постланная непосредственно на деревянный стол, на котором нам подавали чай в чашках и папиросы.

Я и И.И. Еремеев ездили к бывшему последнему Приамурскому Генерал-Губернатору шталмейстеру Н.Л. Гондатти, с которым я впервые тогда и познакомился. Он просил нас на обратном пути его посетить.

В день нашего пребывания в Харбине в местной новой газете «Заря», издаваемой приехавшим с юга России ещё в Омск М.С. Лембичем и сотоварищем моим по работе в омской «Заре» и моим земляком Г.Н. Шипковым, появился курьёзный фельетон талантливого «д-ра Финка» — Всев. Н. Иванова, с которым потом судьба меня свела на общей работе в Приамурском Правительстве. В этом фельетоне описывалось чрезвычайно смешно, как я с Еремеевым важничаем и командуем, подъезжая к Чите, и как там плохо чувствуют себя наши коммунисты, опасаясь Семёнова, и как затем радикально меняется вся картина, когда мы попадаем в пределы Верхнеудинские, перед въездом в которые наши спутники даже не спят и караулят, опасаясь, как бы мы двое не скрылись с поезда.

На самом деле, всё в действительности очень походило на этот фельетон. По крайней мере, когда мы двинулись из Маньчжурии, где были встречены присланным Атаманом Семёновым полковником с броневиком, и поезд стал подходить к какому-то разъезду, а я в шутку сказал: «Даурия», то сидевшие со мной Кабцан и Кушнарёв моментально сорвались с мест и бросились к окну, немало смутившись потом тем, что выявили, против желания, своё волнение. В Даурии сидел «Соловей-Разбойник» — барон Унгерн, который, как кругом все говорили, мог ни за что и повесить и выпороть, особенно он не терпел социалистов и в первую голову — коммунистов. Бояться, следовательно, было чего.

Я никогда не видел барона, но слышал кроме ужасов ещё и об его честности и аскетизме и проявлении даже рыцарства. По-видимому, это был несчастный и больной психически человек, место которому было в лечебнице, а не в комендатуре на большом  пути, да ещё в больное революционное время.

За то и мы, или вернее — я, так как могу говорить лишь о своих чувствах, — пережили не мало минут, находясь в пределах новоявленной Дальне-Восточной Республики, когда небо казалось с овчинку.