К 210-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова.
Предуведомление
…На филфаке Ленинградского университета в конце 70-х – начале 80-х годов прошлого века мы учились в одной группе с потомком Михаила Юрьевича Лермонтова. Это был застенчивый, вежливый и прекрасно начитанный юноша. Мы знали, что его привлекали к участию в работе над Лермонтовской энциклопедией, готовящейся к изданию. Тогда же спецкурс и спецсеминар «Анализ художественного текста» читал у нас выдающийся русский филолог-литературовед Юрий Константинович Руденко, которого считаю своим учителем и благодарен ему всю жизнь. На занятиях мы по строчкам, рифмам, буквам разбирали поэтические произведения. Поэтому, когда однажды Юрий Константинович дал задание проанализировать ставшее классическим стихотворение М.Ю. Лермонтова «Парус», к делу приступил с особым чувством. Ведь было что-то романтическое и вдохновляющее в том, что рядом на студенческой скамье сидит тот, чьим гениальным предком восхищается Россия и весь читающий мир. Перед глазами сплеталась цепь событий и времён, лермонтовские строки напоялись красками, звуками, образами. К тому же Володя, как звали потомка поэта, удивительно живо и духоподъёмно рассказывал нам о жизни, творчестве Лермонтова, о том, как продвигается работа над энциклопедией.
Мой скромный труд преподаватель отметил и предложил подготовить статью для академического журнала «Русская литература», но она так и осталась лежать невостребованной в редакционном портфеле. В конце 70-х – начале 80-х годов прошлого века опубликоваться в «первом и единственном в стране периодическом издании, посвященном истории русской словесности на всех этапах ее развития», как сказано в редакционном анонсе на сайте, простому русскому студенту было трудно. Возможно, и потому не напечатали, что вывод, к которому пришёл автор в результате построчного анализа текста, не укладывался в ту мифологическую схему о творчестве Лермонтова, которая бытовала в советский период русской литературы – о поэте как борце с «проклятым царским режимом», чуть ли не революционере-декабристе.
Позже статья вышла в свет, как и другие мои работы, посвящённые творчеству М.Ю. Лермонтова; с некоторыми из них можно познакомиться на сайте «Имперский архив» (https://archive-khvalin.ru/lermontov-i-bestugev/; https://archive-khvalin.ru/lermontovskaya-rossiya/).
Даже в безбожное лихолетье, в годину испытаний и бед читающая Россия не забывала своего великого поэта – Михаила Юрьевича Лермонтова – «колокола на башне вечевой…». Слышишь? – вновь силы зла идут на нас, вновь бьёт лермонтовский колокол, сзывая слышащих и понимающих на брань за Веру, Царя и Отечество!
АНДРЕЙ ХВАЛИН
+
ЗАБЫТАЯ ДАТА
К 210-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова:
«Когда-то русские будут русскими?».
Вишневский: — Когда-то русские будут русскими?
Челяев: — Когда они на сто лет подвинутся назад и будут образовываться снова-здорово.
Вишневский: — Прекрасное средство. Если бы тебе твой доктор всегда такие рецепты прописывал, то я бьюсь об заклад, что ты теперь не сидел бы за столом, а лежал бы на столе!
М. Лермонтов. Из драмы «Странный Человек».
Это писал огромный поэт и пророк в 1831 году, т. е. девяносто пять лет тому назад (статья опубликована в 1927 г. – А.Х.), а ещё через десять лет, 15 июля 1841 года, он был убит пулей маленького серенького Мартынова.
Но кто помнит эти строки? Конечно, никто.
1-го октября 1914 года Императорская Академия Наук предполагала праздновать столетие со дня рождения Лермонтова. Под редакцией профессора Д.И. Абрамовича было выпушено пятитомное, полное собрание сочинений. Президент Академии Великий Князь Константин Константинович принял горячее участие в предстоящем чествовании памяти поэта, но загудела война, и как раз в начале октября Великий Князь служил панихиду по своём сыне Олеге Константиновиче, павшем в бою. События охватили долгим пожаром Россию и сожгли всякое представление о всякой красоте и поэзии.
Работая сейчас над повестью из жизни Лермонтова, я особенно ясно увидел, как мало и теперь знает о нём большая публика и как недооценён этот гигант мысли. Лермонтов погиб на дуэли, но его смерть больше похожа на самоубийство. Он, что называется, лез на рожон.
Куприн однажды сказал:
Лермонтов от того хотел умереть, что не мог жить без Пушкина, он слишком его любил.
В самом деле, после убийства Пушкина из числа «толпою жадною» стоявших у трона, ещё находились люди, оправдывавшие Дантеса. И эти лакеи были особенно противны Лермонтову.
С.А. Раевский сообщает, что в «ближайшее после смерти Пушкина воскресенье, к Лермонтову приехал его двоюродный брат камер-юнкер Столыпин, который говорил, что Пушкин себя неприлично вёл среди большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил».
«Столыпин и половина (только половина) гостей доказывали, между прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в государстве. Что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя и даже осыпали милостями и что затем о его строптивости мы уже не должны судить».
«Разговор шёл жарче; молодой камер-юнкер Столыпин сообщал мнения, породившие новые споры, и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина и что дипломаты свободны от влияния законов. Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов вдруг прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, — так есть Божий суд»[1].
И в этом порыве весь Лермонтов.
Лучшие представители общества того времени: Жуковский, Гоголь, Сологуб, Одоевский уже не сомневались, что появился настоящий наследник Пушкина. Однако, общая масса так называемых образованных людей того времени и даже критика продолжали совершенно не понимать, какой мыслитель и какой несравненный беллетрист и пророк живёт в их среде. Да и в самом деле, никто не мог подозревать, что такие строки, как:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадет …
исполнятся буквально меньше, чем через сто лет. Весьма характерно, что революционер по духу, Лермонтов в своём пророчестве считает такой год чёрным, а не радостным.
Лермонтова не поняли не только широкая публика, но и многие из близких ему и даже принадлежащих к литературному кругу.
П.А. Плетнёв, через четыре года после смерти Лермонтова, писал: «О Лермонтове я не хочу говорить, потому что и без меня о нём говорят гораздо более, чем он того стоит. Это был после Байрона и Пушкина фокусник, который гримасами своими умел толпе напомнить своих предшественников».
Другой «друг» выражается так:
«Entre nous soit dit (с фр. между нами говоря – А.Х.), я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят, в сущности он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В то время мы все писали такие стихи. Я жил у Лермонтова в одной квартире, я видел не раз, как он писал: сидит, сидит, изувечит множество перьев, наломает карандашей и напишет несколько строк. Ну, разве же это поэт?».
Э.А. Шан-Гирей, так претендовавшая на образ княжны Мэри, сознаётся, что все рисунки и наброски Лермонтова изорвали её дети.
Из материалов о жизни Лермонтова можно привести ещё много таких оценок. Но и сейчас делать это тяжело и противно. Хочется только добавить, что Лермонтов познакомился с Э.А. Шан-Гирей, тогда ещё девушкой, в мае 1841 года, а первое издание «Героя нашего времени» вышло в 1840 г. Значит, Мэри писана не с неё.
У Лермонтова было великое множество поклонников и поклонниц, но почти всех их тянуло к поэту не ощущение громадности его таланта, а мелкое тщеславие и любопытство к опальному офицеру, о котором знал даже Государь.
Кажется, только три человеческих души воистину глубоко задумались над творчеством Лермонтова, это: Белинский, затем последний пожавший руку Лермонтова в Москве Юрий Самарин и жена французского консула в Одессе, г-жа Адель Гоммер де Гелль.
Внимание этих трёх Лермонтов крепко ценил.
Не любивший ни с кем делиться своими литературными замыслами, прощаясь с Самариным, он говорил о своих литературных проектах и среди всего этого он проронил несколько слов о своей близкой кончине.
Есть основание думать, что после первого знакомства Лермонтов был искренен и с Белинским, что видно из письма Белинского к Боткину:
«Как (Лермонтов) верно смотрит на искусство. Какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного. О, это будет русский поэт с Ивана Великого. Чудная натура. Я был без памяти, когда он сказал мне, что Купер выше В. Скотта, что в его романах больше глубины и больше художественной целости. Я давно так думал и ещё первого человека встретил думающего также. Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит «Онегина». Женщин ругает: одних за то, других за то. Мужчин он тоже презирает, но любит одних женщин и в жизни только их и видит».
Но очарование Белинского Лермонтовым продолжалось весьма недолго, и он скоро после своего восторженного отзыва о Лермонтове писал их общему знакомому Н.Н. Сатину: «Поверь, что пошлость заразительна и потому, пожалуйста, не пускай ко мне таких пошляков, как Лермонтов».
А в это время Лермонтовым уже было написано всё лучшее и стихотворение «На смерть Пушкина».
Весьма характерно также, что ни один из книгоиздателей ещё не выпустил собрания сочинений Лермонтова, печатая книги тех литераторов, имена которых давно стёрлись. И только в 1840 г., менее чем за год до смерти Лермонтова, последовательно вышли: «Герой нашего времени». Сочинение Лермонтова. ч. I-II. СПб. В типографии Ильи Глазунова и Ко.» и затем – том стихотворений.
Что касается г-жи Гоммер де Гелль, которая хорошо знала русский язык, то ещё задолго до знакомства с поэтом чуткая француженка писала о Лермонтове: «Это новое светило, которое возвысится и далеко выйдет на поэтическом горизонте России». И далее в одном из следующих писем к подруге:
«Лермонтов – это Прометей, прикованный к скалам Кавказа… Коршуны, терзающие его грудь, не понимают, что они иначе сами себе растерзали бы грудь…».
«Лермонтов – золотое руно Колхиды и я, как Язон, стремилась найти его и овладеть им».
После знакомства с поэтом на Кавказе г-жа Гоммер де Гелль делится своими впечатлениями о поэте в таких выражениях:
«Мне жаль Лермонтова, он дурно кончит. Он не для России рождён. Его предок вышел из свободной Англии со своей дружиной, при деде Петра Великого. А Лермонтов великий поэт. Он описал наше первое свидание очень мелодичными стихами…».
«Они так и льются в душу, я их ставлю выше стихов, которые мне посвятил Альфред де Мюссе»[2].
Характерно, что француженка, и сама поэтесса, ставит Лермонтова выше своего не менее великого компатриота (с фр. земляк, соотечественник – А.Х.).
Можно с уверенностью сказать, что г-жа Гоммер де Гелль, наверное бы, не дала детям для забавы набросков и стихов Лермонтова, как это сделала Э.А. Шан-Гирей, претендовавшая на роль княжны Мэри.
К сожалению, размеры газетной статьи не позволяют здесь привести всех стихов г-жи Гоммер де Гелль, которых, вероятно, никогда и никто не читал, ни из русских, ни из французов. Её лучшая небольшая поэма «Elisa Mercouer. Chant de Cygne»» и другие её стихи были напечатаны в «Journal d’ Odessa» в 1840 и в 1841 гг.
В конце октября 1840 г. она посвятила Лермонтову и лично вручила ему стихотворение «Le Rossignol» (с фр. соловей – А.Х.), напечатанное в «Journal d’ Odessa».
По словам барона Е.И. фон-Майделя, Лермонтов говорил ему о г-же Гоммер де Гелль:
— Знаете ли, барон, я прошлой осенью ездил к ней в Ялту. Я в тележке проскакал до двух тысяч вёрст, чтобы несколько часов пробыть с нею. О, если бы вы знали, что это за женщина. Умна и обольстительна, как фея»[3].
Говорилось это уже в 1841 г., — незадолго до смерти его.
И тем не менее, кажется, ни в одной из биографий Лермонтова не упоминается ни о личности, ни о стихах г-жи Гоммер де Гелль…
Да и нет ещё настоящей биографии Лермонтова…
Незадолго до начала войны я был в Пятигорске. Хотелось узнать, как и кто перевозил тело Лермонтова в 1842 г. из Пятигорска в село Тарханы Пензенской губ. для погребения в фамильном склепе. И никаких даже слухов об этом я добиться не мог. А путь был не близкий и везли гроб на лошадях и, конечно, не минуя губернских городов.
Узнал я только, что на памятник поэта на месте его дуэли было собрано 894 руб. 5 к., и памятник был сооружён в 1901 г. из дерева и отштукатурен, а в 1907 г. остов памятника сгнил и был разобран.
Из наших современников Лермонтова крепко любил Чехов и считал его прозу несравненной и образцовой. И Лермонтов, и Чехов оба ушли из нашего мира в июле месяце.
Борис Лазаревский[4].
«Возрождение» (Париж). № 786, 28 Июля 1927 г.
Фото Андрея Хвалина.
Примечания:
[1] Вестник Европы. 1887 кн. 1. – прим. авт.
[2] Русский Архив. 1887 г., кн. 9. – прим. авт.
[3] Исторический Вестник. 1893 г. кн. XII. – прим. авт.
[4] Лазаревский Борис Александрович (1871-1936) — русский писатель, прозаик и публицист. Родился в Полтаве. Из потомственных дворян Черниговской губ. Окончил Коллегию Павла Галагана (1892) и юридический факультет Университета Св. Владимира (1897). По окончании университета поступил на службу в Севастопольский военно-морской суд. Состоял помощником секретаря, а затем секретарём названного суда (1902-1904). С началом Русско-японской войны, 23 февраля 1904 года был назначен следователем временного военно-морского суда Владивостокского порта, а 13 апреля того же года — прокурором портового призового суда во Владивостоке. 29 августа 1905 года назначен секретарём Кронштадтского военно-морского суда. В 1906 году вышел в отставку и всецело посвятил себя писательскому делу.
В печати дебютировал рассказом «Последняя услуга» («Киевлянин», 1894). Затем печатался в газетах «Южное обозрение», «Крымский вестник» и «Елисаветградские новости» и др. Большинство критиков относили Лазаревского к «беллетристам чеховской школы», отмечая сильнейший отпечаток чеховской манеры и мироощущения. В 1911-1915 годах вышло многотомное собрание сочинений Лазаревского.
С началом Первой мировой войны стал сотрудничать в журнале «Лукоморье». Написал очерк о погибшем в бою Великом Князе Олеге Константиновиче и сборник рассказов «Во время войны». В 1916 году вновь поступил на службу в Морское ведомство, состоял делопроизводителем управления, занимавшегося ускоренной подготовкой офицеров флота. В 1915-1917 годах выпустил несколько новых сборников повестей и рассказов, повторявших мотивы его прошлых произведений.
Участник гражданской войны в составе Белой армии. В 1920 году выехал в Константинополь, в 1921 году переехал в Берлин, а затем в Париж. В эмиграции опубликовал несколько новых сборников рассказов. Сотрудничал в эмигрантских изданиях. По оценке А.Н. Толстого, Лазаревский относился к группе русских литераторов в Париже, наиболее непримиримо настроенных против большевиков. На протяжении всей жизни вёл дневник (не опубликован). Оценивая своё творчество, писал: «Сделал я больше своими нелепыми дневниками, чем рассказами». Умер от разрыва сердца 24 сентября 1936 года в Париже, на станции метро. Похоронен на кладбище Тье.