В. Ник. Иванов. Ч. 1

ХАРБИНСКАЯ ТЕТРАДЬ

Предисловие

Харбин – чудный, диковинный плод взаимовлияния двух культур человеческой цивилизации, европейской и азиатской, словно дальневосточный кедр, обвитый виноградом.

Харбин – город, возникший по державной воле святого Царя-страстотерпца Николая II Александровича для строительства важнейшего ответления Великого Сибирского пути, – Китайско-восточной железной дороги.

Харбин – место взаимосотрудничества и соседства двух великих народов, русского и китайского.

Как Париж в Европе, так Харбин в Азии – главный центр жизни русских беженцев 20-40-х гг. ХХ века, времени после падения монархии в России и окончательного установления советской власти до окончания Второй мировой войны.

ХАРБИНСКАЯ ТЕТРАДЬ, как и ПАРИЖСКАЯ ТЕТРАДЬ, представляет собой коллективный плод русской мысли, состоящий из отдельных авторских публикаций тогдашних книг и газет, рисующих Россию, в том числе дальневосточную, «которую мы потеряли», и пути возрождения новой России, которая обязательно воскреснет в былом величии и славе.

Благодарю Сергея Юрьевича Ерёмина, руководителя Исторической секции Русского клуба в Харбине, председателя ДИКЦ «Русское Зарубежье» и члена Русского географического общества (ОИАК, Владивосток) за содействие в работе над ХАРБИНСКОЙ ТЕТРАДЬЮ.

АНДРЕЙ ХВАЛИН

 

+

Всеволод Никанорович Иванов[1]

МЫ

Культурно-исторические основы русской государственности.

(ФРАГМЕНТЫ)

 

Дорогой памяти моего отца – москвича,

Никанора Лаврентьевича Иванова,

погибшего в наши смутные времена.

 

Кровавые зори свет поведают.

«Слово о полку Игореве».

 

… Знать свойство своего народа

И выгоды земли своей.

Крылов.

 

Часть 1.

ПЁТР ПЕРВЫЙ И ПЕТЕРБУРГ

Император Пётр 1-ый, по его собственным вышеуказанным словам, продолжал политику Ивана Грозного. В Петровское царствование, как и в предшествующие царствования, ставились те же задачи, задачи подчинения Москве исторически тянущих к ней областей. Присоединение же Балтийского побережья, уже принадлежавшего нам прежде, было таким же действием, как и присоединение Малороссии. Существование там русских поселений и русских влияний в начале второго тысячелетия нашей эры давало нам известное право на это. Позднейшее возникновение там немецких рыцарских орденов и последующее складывание своеобразных национальных культур вроде эстонской, латышской и т.д., обусловливало известную болезненность этого воссоединения, обусловливало известную отъединённость населения от Московской России, точно так же, как Магдебургское право, господствовавшее на Украине и её латинизация до известной степени отделяли государственный тип украинца от москвича, и вообще— от русского типа. Богдан Хмельницкий имел все основания идти под Царя Московского, православного, но и Мазепа имел свои основания туда не стремиться.

Эта общая присоединительная политика вообще закончилась присоединением к Русской земле Новороссии, Польши, Финляндии, Среднеазиатских областей и Кавказа. Россия в XIX веке, наконец, прочно встала в те рамки, естественные географически и исторически, в которых нашёл её её последний период — начало Великой Войны, 1914-ый год. Разве только Константинополь да Галиция ещё оставались нам, как последнее завершение исторических наших задач, истолкованных превратно в качестве руководящей цели славянофилами XIX века и в качестве призрачных ведущих целей, стоявших перед нами в Великой Войне, в то время как эти цели могли быть только эпигонами дела Московских Иванов.

В присоединительном, таким образом, отношении, Пётр I повторял линию, взятую издавна Москвой; но в другом отношении он был безусловно первым. Он воевал уже не за те неотчётливые, путаные границы, которые уже своим постоянным перемещением с места на место указывали на шаткость «принадлежности» тому или иному государству, Польше или Москве, покамест этого колебания не разрешила окончательно накопленная сила; он выступил с особенной борьбой за особенные постоянные рубежи, за море, на берегах которого сидела уже интенсивно-культурная пред-Европа. Борясь за моря, Пётр Алексеевич проходил в первые ряды культурных народов, сидевших по берегу морскому, тогда как до той поры наша судьба была связана с реками. Этим он на первый план ставил центробежное общение наше, вместо центростремительной Московской замкнутости.

К этому времени, как мы видели, Москва уже выработала национальное самосознание. Белый Царь перестал быть уже исключительно грозным восточным владыкой, Цаган Ханом, а стал прежде всего Белым Русским Царём. Пётр Первый, скача от заговора в одном белье ночью на коне в Троице-Сергиевскую лавру не мог к этому национальному сознанию не прибавить ещё одного — сознания своей самодержавной власти, поколебленной и оскорблённой крамолою, кровавыми бунтами стрельцов, интригами царевны Софьи. И Пётр не мог не вспоминать Ивана Грозного.

Он отчётливо проложил свой жизненный путь. Он сел на отеческий престол как Царь Московский и Самодержец вся Руси, как Белый Хан, как титуловал его современник, китайский император Кан — хи.

Тем более крепко наши предки держали представление о могуществе своего государя. Только отсюда могут быть поняты столь известные в истории наших посольств заносчивость, чванство, высокомерие, которые так ярко проявлялись у наших послов. Уклончивые и неверные, согласно понятиям европейским, хитрые по-азиатски, они всегда оказывались непоколебимыми, где шла речь о деле Государевом, и ещё больше — об его чести. И загаженные помещения наших посольств в иностранных землях — смешное выражение этой азиатской уклончивой дерзости.

При всём нашем желании нам трудно даже вообразить теперь, сколь высоко стоял образ Царя в душах наших предков, и как наглядно они умели выразить это. Известно, например, как боярин Власьев, поехавший с посольством от Дмитрия к Марине, и представлявший его на заочном обручении, никак не хотел коснуться руки будущей царицы. В 1767 году, во время посещения Императрицей Екатериной II-ой Нижнего Новгорода, какая-то мещанка была ею щедро одарена за то, что скинула с себя платок и подстелила его ей под ноги, когда ветром завернуло красное сукно. Считать это «рабством», «низкопоклонничеством», «забитостью» — значит не видеть совершенно тех ординат, по которым строилось Русское Государство.

Суммируем понятие Царя так, как, не изменяясь, оно доходит в народе до нашего, примерно, времени. Государь – полный хозяин всей земли – земля царская, во всём властны Бог да Царь. Службы его нельзя избыть, и служба его приносит честь. За службу жалуются поместья, и помещики, и крестьяне, сидящие на земле, прикреплены к ней не для ради рабства, а для того, чтобы не шатались и правили службу; отсюда свободолюбие нашего народа, подмеченное Пушкиным в его великолепном уничтожающем ответе Радищеву. Страсть к скитаниям — всегдашняя страсть русского народа; на наших глазах, среди уже сложившихся государственных соотношений мы видим бродячие Руси —каторжную, богомольческую, переселенческую; они чрезвычайно популярны, эти Руси; так песни каторги поются всей интеллигенцией, переселенцы постоянно взыскуют мифических Белых Вод или Зелёной Поляны, а богомольная Русь слушает ночные звоны в святом озере Китеже, или же мерит лапотками ровные безгорные просторы Европейской России; теперь к этим Россиям нужно добавить, ещё одну — Русь беженскую.

Страсть к этим передвижениям так велика у нашего народа, что благословение для Запада — земельная собственность — оказывается чуть ли не проклятием для него. Тяжка вообще и служба: известны указы Михаила Фёодоровича 1640-го года, которыми запрещалось вступать служилым людям в холопы, и таким образом в рабском состоянии избегать служебных тягостей.

Вот почему указ о вольности дворянской Павла I-го так же раскрепощает дворянство, как указ 1861-го года — крестьянство.

При таком положении вещей пред Царской властью трудная задача — так использовать свои прерогативы, сильные и твёрдые, чтобы своими повелениями, хотя бы и направленными ко благу, не сломать своеобразный уклад страны. Власть до-Петровских Царей-мужиков, хотя по своей могущественности равная чуть не Божеской, держала, однако, себя, как власть высшая, которой неслед мешаться в мелкие мирские дела. При ней множество дела шло самотёком, шло обычаем, и выигрывало при этом, при всей странности таковых обычаев, именно в безболезненности для населения и в несоблазнительности для него же, Царский же голос вещал только «велику скорбь или великий праздник». Русское самодержавие так же, как и монголы, давая большой простор личной жизни и деятельности, не ставило себе моральных задач, а оставляло их всецело на долю учительной примером православной церкви, тоже чрезвычайно снисходительной к грешникам; оно выбирало себе другое дело — объединение земли и охрану её относительного спокойствия. Обычай господствовал на Русской земле, и это право наиболее тонко подходило к массам, а на долю правительства оставались главным образом фискальные и статистические задачи.

Но самодержавная власть — власть лица. Малейшая ошибка такового — и эта власть, главный момент которой лежит в индивидуализации каждого отдельного момента, обращается в начало беспощадно генерализирующее, обобщающее. Покуда Царь, так сказать, с любовной теплотой расспрашивает каждого из своих подданных о его делах, судит и рядит с ним вместе — здесь страшная сила его личного обаяния, могущая бросить отдельного человека и всех вместе на огромный подвиг. Но как только Царь подымается над этой толпой, перед ним толпа, масса, в холодном неразличении убивающая отдельного человека, и несущая с собой такие тиски для него, что рядом с обожанием Царя непосредственно готов и бунт против него.

УСТРОЯЮШАЯ ИДЕЯ В ЦАРЕ РОДИТ ЕГО ПЕРВОЕ ОТНОШЕНІЕ К НАРОДУ; НО ГОРЕ НАРОДУ, ЕСЛИ ЦАРЕВЫМ СЕРДЦЕМ ОВЛАДЕЛА ИДЕЯ ОТВЛЕЧЁННАЯ:

самодержавие грозит обернуться тогда в самовластие, и тем более жестокое, чем отвлечённее, логичнее та конкретная государственная идея, которая обуревает в данную минуту Русского Царя.

Такой идеей Петра был его выход в Европу — во всех смыслах. Это Петровское дело до сих пор вызывает массу разноречий: двести лет судят и рядят наши русские головы и не могут решить — дурно ли, или хорошо сделал Царь Пётр, выйдя к морю, — «прорубив в Европу окно». В решении этого вопроса, думается, надо примкнуть к мнению Льва Тихомирова, который подводя обоснование русской «Монархической Государственности» не с того конца, тем не менее прекрасно определяет сущность Петровской реформы: «Что бы было, — говорит он (к сожалению, цитирую по памяти), — если бы Россия в её до-Петровском виде, без войска, без флота, без промышленности предстала бы пред лицом Европы — Европы Наполеона, Фридриха Великого, Европы техники и цивилизации?

Варьируя обстановку, мы должны предположительно указать, что Россия в этом случае могла бы явиться для Европы примерно тем, чем для Европы явился 70 лет тому назад (т.е. в середине XIX в. – А.Х.) Китай, когда с него многочисленными путешественниками была, наконец, сорвана маска силы, то есть сплошным объектом вожделений и «сфер влияний», полем деятельности для империалистической политики, мечта, которую Европа питала уже при Иване ІѴ-м, и которую некоторые круги в Европе питают до сих пор.

Петру Первому не было времени откладывать необходимый процесс снабжения России средствами противодействия Европе – и он начал эту огромную операцию с такой же решительностью, с тем же государственным размахом и смыслом, с каким всё время нашей истории действовали наши Московские Великие Князья.

В этом Пётр Первый начал не только одно русское дело. Он пионер в том огромном процессе, который до сих пор происходит при соприкосновении Запада и Востока, а именно в принятии Востоком материальной культуры Запада. Очередь России была первой в этом чудовищном по размеру историческом процессе, основные линии которого начали вырисовываться, собственно, лишь в ХІХ-м веке, и который через временную империалистического характера победу Европы в смысле распространения материальных завоеваний культуры Запада, что сопряжено с известной торговой его гегемонией — ведёт дальше, к — перегруппировке всей системы мировых национальных соотношений. Материальная культура даст Востоку силу, которая, в свою очередь, помогает национальному самосознанию, которое родится из силы.

То, что произошло в России в ХѴІІІ-м веке, происходило затем всюду, куда врывался в традиционную атмосферу азиатской косности европейский дух рационального метода. В Японии это произошло в половине ХІХ-го века, почти на наших глазах, этот процесс идёт теперь гигантскими шагами в Китае.

Что же произошло?

Никак нельзя принять, как принято, однако, говорить, что иностранцев до-Петровская Русь не знала. Напротив того, в Киевский период наша земля была чуть ли на треть иностранной. В Московский период мы видим всюду и иностранцев, и иностранные наёмные войска. С ростом могущества Москвы вырастало, однако, пренебрежительное отношение к иностранцам. Мало того, что они были просто чужими, наши предки их не уважали, достигнув равновесия собственного государства. Мы уже видели такое отношение к «образованным» грекам, которые были ближе всё же Москве тех времён, чем какие-либо другие «немцы». Вообще — иностранец, вздумавши приехать с визитом к русскому господину, рисковал мёрзнуть на дворе, и дожидаться, пока хозяин выйдет на двор по своим делам, а на приветствие гостя скажет: «Тебе чего надобно, я от тебя ничего не желаю!» Или, спросивши, какого гость отечества, скажет ему: «Такой земли я и не знаю; ступай себе, к кому послан»[2].

Темп жизни оставался покамест чисто азиатским, восточным: «Они живут беспечно целые века, довольствуясь сами собой», — как отозвался о кочевниках вышепоименованный святой монах Чань-чунь, ходивший к Чингису. Никто не гнался за использованием русских естественных богатств, экономических возможностей, а наличное изобилие их складывалось в неспешный, изначально- привычный быт, уводящий в могилу поколение за поколением, каждое последующее в том же укладе и привычке жизни, как и предыдущее. Царевич Алексей Петрович, несчастный сын Петра Великого, этот быт включил даже в будущую программу своей деятельности: «Я как стану Царём, то всех старых переведу, — говаривал он своей любезной Афросиньюшке. — Буду жить зиму в Москве, а лето в Ярославле. Петербург будет простым городом; я кораблей делать не стану, и войны ни с кем вести не буду; буду довольствоваться старым владением!»

Но нужно отметить одно чрезвычайно важное обстоятельство: как бы жизнь нашего отечества не утрясалась в старых, свободных формах, как бы она не оседала, — всё же она никогда не достигала той высокой степени культурной сработанности, прилаженности, которой достиг тот же старый Китай, эта страна филигранно-отточенной традиционности, каковая страна, быть может, единственная в целом мире, в состоянии держать в равновесии своё лишённое единой центральной воли государство. Мы слишком близки были Западу, слишком близки к разгорающемуся ярко огню его специфического духа, чтобы всецело оставаться под властью созерцания. Мы слишком молоды для этого; своей энергией и изворотливостью Московские Великие Князья, державшие всю страну, скорее близки именно к Западным беспокойным энергией личностям, нежели к величавым фигурам Востока, хотя у последнего и берут весь его древний опыт. Поставленные в течение целых веков в необходимость неустанно работать над созданием нашего государства, мы так же были не чужды того, что, подобно тому, как понятие «созерцание» характеризует Восток, в свою очередь, своей сущностью характеризует Запад: мы были не чужды понятия изобретения. Едва ли кто лучше определил сущность новой Западной эпохи, как то сделал Бэкон, лорд Веруламский своим понятием artis inveniendi[3].

Не для того мы отбивали наше отечество у железных орд Чингисовичей, чтобы отдавать его новой, идущей с Запада силе. Страстность в изобретении — вот душа новой Европы: эта эпоха означала собой тенденцию к постоянному привнесению собой в мир, в summa mundi (с лат. всемирный, в данном случае – в копилку достижений человечества – А.Х.) чего-то совершенно нового, никогда до того ещё не бывалого. Означим термином «закона природы» известную последовательность явлений, наблюдаемую в природе постоянно — везде и всегда; изобретение расширило область этого постоянно, везде и всегда сущего, поскольку в каждом изобретении, в последовательности обычных явлений, появляется в первый раз новое сочетание явлений, никогда и нигде до того не бывалое. Так, на основе законов механики, законов физики появился однажды на свет первый раз паровоз, которого раньше до того времени решительно никогда не существовало нигде, и который своим появлением и увеличил эту summa mundi.

Правда, и Азия, хотя бы через того же Марко Поло дала Европе, как мы видели, ряд изобретений, хотя бы тот же компас; но надлежит для Европы признать характерным именно эту страсть к новому. Это новое, оказывающееся сделанным человеческими руками, обусловленное известной целью, требующее для своего воплощения известной энергии, и материальной и моральной — всё это в конечном результате даёт человеческую культуру в современном смысле этого слова. Для возможности такого результата ему предшествует точное познание вещей. Появившаяся Encheresin Naturae[4], свободная наука, становится принципом, который в свободном исследовании борется с целой массой старых пережитков, традиций, мешающих научному зоркому взгляду. Знать Природу — значит управлять ею.

Эпоха Возрождения, начало новой Эпохи была встречена весьма торжественно Европой; по современным разъяснениям, она знаменовала выход человечества из-под тёмных, наполненных фантазмами готических сводов средневекового кафедрала к голубым лукоморьям Эллады, где божественный язычник Гомер пел о простых вещах. Но если новый человек Европы в бурном искусстве Ренессанса нашёл себе исход из узких переулков средневекового города в лес, в поле, в природу — то ведь мы то всегда находились там – в поле, в лесу, в природе; ведь мы до сих пор не имеем этой традиции, что, пожалуй, больше отличает нас от Европы, нежели что-либо другое. Вот основание, почему наш Царь Пётр оказался более радикален в новых вещах, нежели какой-либо иной человек из Европы, а с ним оказались радикальны и мы.

(Продолжение следует) 

Печатается по: Всеволод Н. Иванов. Мы. Культурно-исторические основы русской государственности. Издательство «Бамбуковая роща». Харбин. 1926.

 

Примечания:

[1] Иванов Всеволод Никанорович (1888-1971) — русский писатель, философ, историк, автор повестей и романов. Детские и юношеские годы прошли в Костроме. В 1912 году окончил историко-философский факультет Санкт-Петербургского университета. Во время учёбы и после его окончания стажировался в Гейдельбергском и Фрайбургском университетах. С началом Первой мировой войны был призван в армию. (служил в запасном 107-м пехотном полку, где был начальником учебной команды). Имел чин прапорщика армейской пехоты. Высочайшим приказом, состоявшимся 27 августа 1916 года, был награждён орденом Св. Анны 3-й степени за отлично-ревностную службу. Произведён в подпоручики. После Февральской революции был избран членом полкового комитета, служил в Перми. С февраля 1918 года работал ассистентом на кафедре философии права Пермского отделения Петербургского университета. В том же году стал преподавателем кафедры философии права. Публиковался в газетах. В декабре 1918 — январе 1919 года — в действующих частях генерала А.Н. Пепеляева.

В мае 1919 года занимал должность вице-директора в Русском бюро печати, объединявшем все информационные службы правительства Колчака, работал редактором «Нашей газеты», издававшейся Русским бюро печати и выходившей ежедневно с 16 августа по 9 ноября 1919 года, до самого прихода красных.

В 1920 году открыл в Харбине газету «Заря», создал единый центр информации на Дальнем Востоке — Дальневосточное информационное телеграфное агентство (ДИТА) и стал его директором.

В марте 1921 года Иванов приехал во Владивосток на несоциалистический съезд. Редактировал газету «Вестник Несоциалистического съезда», сблизившись с братьями Н.Д. и С.Д. Меркуловыми. С 1921 года был уполномоченным по печати (по информации) Приамурского «Меркуловского» правительства во Владивостоке, издавал «Вестник Приамурского Вр. Правительства», «Русский край» и «Известия Вр. Правительства». С 26 мая 1921 и до 1922 года редактировал и издавал во Владивостоке «Вечернюю газету».

22 октября 1922 года, накануне падения монархического Приамурского Земского Края, Всеволод Иванов эмигрировал из Владивостока на пароходе в Мукден, а затем в Тяньцзинь. С 1922 по 1945 год жил в Китае, Корее, Маньчжурии. С 1927 по 1930 год и в 1932 году работал в Харбине корреспондентом газеты «Гун-бао» (китайский официоз на русском языке). Активно публиковался в периодических изданиях.

В феврале 1945 г. возвратился в СССР. По возвращении в Советский Союз много ездил по стране, писал, вступил в Союз писателей СССР. Жил, умер и похоронен в Хабаровске.

Все выделения в тексте сделаны автором – В.Н. Ивановым.

[3] Самое значительное большое сочинение Ф. Бэкона – «Исцеление ума, или Общие наставления в искусстве открытия» (Medicina mentis sive artis inveniendi praecepta generalia, 1687), где автор предлагает на базе математической модели ars inveniendi, искусство истины. Это знание должно основываться на опыте, понимаемом, вслед за Декартом, как внутреннее озарение.

[4]  ENCHEIRESIS NATURAE – греко-лат. метод постижения природы, понимание природы; у Гёте: тайная деятельность природы, с помощью которой она создает и питает жизнь.